Этюд с натуры

Проехали деревню. Почти возле каждого дома у дороги стояли ведра, доверху наполненные картошкой или яблоками. Хозяев не увидишь, заняты по дому, на огородах. Но остановится у калитки машина, и выйдет женщина либо старик, назовут цену, продадут товар не торгуясь.

На краю поля, под сенью подступающего березняка, мальчишки жгли костер.

— Останови, пожалуйста, — попросил я.

Мы свернули на обочину, чтоб не мешать движению, вышли из машины. В березняке аукались грибники, прострекотала над головой сорока и улетела.

— Не помешаем? — спросил я мальчишек у костра.

— Чего там… — ответил старший из них, лет десяти-двенадцати. Его протертые до дыр джинсы были заправлены в резиновые сапоги. Судя по тому, как распоряжался, он и верховодил ватагой. — Картошки печеной хотите?

— Хотим!

Мальчишка в джинсах палкой выкатил из-под углей несколько черных картофелин.

— Ешьте на здоровье. Картошки в поле много, после комбайнов осталась. Домой собирать нельзя, а печь можно сколько пожелаешь. Соли только нет…

— Ой, а у меня есть в багажнике! — сказала Аня. — Маме везу… — И побежала к машине, принесла горсть мелкой поваренной соли.

В полях лежала тишина, издалека доносился собачий лай, чистый и беззлобный. Яркое золотистое солнце еще грело и ласкало, нежилась под ним земля, отдыхала, погруженная в дрему.

Мы сидели на взгорке, разламывали рассыпчатую печеную картошку, посыпали солью и ели с аппетитом. Я скоблил картофелины ножом до коричневой корочки и подавал Ане. Картошка была горячая и вкусная. Такую не отведаешь в городской квартире, испеченную в древесной золе на свежем воздухе.

Костер угасал, и кто-нибудь из мальчишек убегал в лесок, приносил охапку сушняка, подбрасывал в огонь. Дым поначалу ровно тянулся в синее небо и таял. Пробивались языки пламени, дым ослабевал, а огонь жадно лизал сучья, разгорался. От веток оставался белесый пепел и рассыпался.

Мы с Аней тоже пошли в березняк, долго бродили среди деревьев по черничнику и опавшей листве, похожей на рассыпанные лимонные дольки. В вершинах деревьев срывался ветер, зябко шелестели ветви, словно накрапывал дождь. Ветер выбивался из сил, угасал, и лес замирал в ожидании — ни гомона птиц, ни человеческого окрика. Покой, обещание чего-то несбыточного, когда печалишься и радуешься, а понять не можешь, что же происходит, отчего душа грустит и ликует. Мы целовались, подбирали и обламывали мертвые ветки. Принесли, сложили в общую кучу, опять смотрели на огонь, стоя рядом с мальчишками, все понимающими и видящими.

Однако надо было ехать дальше, поблагодарили ребят и сели в машину. За Всеволожском свернули на хорошо накатанную грейдером дорогу. Открылась деревушка — избы с ухоженными участками, обнесенные изгородями, поленницами на задворках, скворечниками и телеантеннами над крышами. Возле калитки одного из домов Аня притормозила. Вдоль забора, который отгораживал усадьбу от улицы, кустился малинник.

На сигнал выглянула полная женщина с такими же, как у Ани, волосами, перехваченными на затылке гребнем. Догадался сразу, что это мать, вышел из машины и поспешил на помощь, чтобы открыть ворота. Так мы и стояли по разные стороны, пока Аня, развернувшись на дороге, въезжала во двор.

— Мария Михайловна, — представилась хозяйка, вытерла поспешно руку о фартук и подала для знакомства. — Проходите в дом, располагайтесь.

В горнице пахло укропом.

— Срезала семенники да на полку положила. Вот и пахнет. Может, отобедаете?

— Мы поели перед отъездом, мамочка, — сказала Аня. — Потом еще печеную картошку ели.

— Где же?

— В поле мальчишки костер жгли.

— Могу чайку предложить из самовара.

— От чая не откажусь! — опередил я Аню.

Она засмеялась:

— А у нас самовар старый. На угольях. Тебе и ставить!

— Гостю почет, — ответила Мария Михайловна, — самовар я поставлю. Пока вы по саду прогуляетесь, он и вскипит.

— Может, я помогу вам?

— Труд небольшой. Щепок соберу по двору, заложу в самовар, огонь раздую — и вся недолга. Коль дровишки поколоть охота, только спасибо скажу.

— Где у вас топор?

— Анют, принесла бы.

За сараем громоздились сваленные в кучу чурбаки. Сбросив куртку, с азартом принялся колоть сосновые и березовые заготовки, раскалывая их одним ударом надвое, затем половиня еще и еще, отбрасывая поленья в сторону. Оставалось лишь сложить их в поленницу.

Перед чаем надо было умыться. Аня принесла чистое полотенце и мыло. Поливала из ковшика на разгоряченное мое тело, я охал от удовольствия, брызгался. Потом обтерся досуха и надел рубаху. Аня не уходила, наблюдала за мной с чисто женским простодушием. Подхватил ее на руки и закружил, она прижалась доверчиво и затихла.

Чай Мария Михайловна подала ароматный, с мятой.

— Может, не нравится вам, а я добавляю.

Выставила хозяйка варенье из крыжовника и тертую красную смородину.

— Уродило нынче смородины этой!.. Возьмешь, Ань, с собой ведерко.

— Куда мне столько, мам?

— Съедите. Зима долгая, все подметет.

Пили чай до пота.

— Отдохните пока. Пойду вынесу табуретки, чтоб до веток повыше могли дотянуться, — сказала Мария Михайловна. И ушла, оставив нас наедине.

— Хорошая у тебя мать.

— Славная! Отец умер от инфаркта. Одна и подняла нас троих на ноги. В совхозе бригадирствует. Ты ей тоже понравился, поверь мне.

Мы достали из багажника корзины, взяли ведра и пошли в глубь сада. Зеленели кусты смородины и крыжовника, пахло тмином. В раскрытом парнике расползались усохшие огуречные плети, напоминая брошенную старую сеть. Ветки пепина шафранного, осенней полосатки клонились к земле. Ярко-красные яблоки пепина, особенно крупные на верхушке дерева, гнули своей тяжестью ветки так, что казалось, они вот-вот обломятся и надо поскорее освободить их от непосильной ноши. Из предосторожности, и не излишней, некоторые ветки подпирали жерди. В траве валялись опавшие яблоки, их запах перемешивался с запахом преющей листвы.

Сорвал осеннее полосатое — светло-желтое, с красными полосами и румянцем на боку — и передал Ане. Взяла яблоко, надкусила и протянула мне:

— Должна бы я тебя первой угостить в этом саду да и приворожить…

Сочное и ароматное яблоко приятно хрустело на зубах, холодило во рту.

Мы молча обрывали яблоки, какое больше глянулось, и складывали в ведро. Затем я относил ведро и пересыпал в ивовую корзину.

Солнце пробивалось сквозь листву, было тепло и тихо, жужжали осы, кружились возле кружки на табурете, садились и ползали по краю, норовя добраться до воды. То ли бабье лето с его бездонной синью небес, серебрящимися паутинками в воздухе, покоем, какой разливался окрест, так действовало на душу после городской сутолоки и гула, но было легко и привольно, хотелось, чтоб длилось это очарование бесконечно.

«Что происходит со мной? Что? — спрашивал я себя и не находил ответа. — Почему мне так хорошо, так отрадно?»

И вдруг словно детерок донес: «Любовь это, любовь…» Я даже вздрогнул и оглянулся, чтобы удостовериться, откуда донеслись слова. Или почудилось мне?

Под соседним деревом стояла Аня с яблоком в руке, красным-красным, как сердце, и неотрывно глядела на меня.

— Какой ты!.. — произнесла с восторгом.

— Какой?

— Единственный… — И попросила тихо: — Поцелуй меня…

В тот день мы не уехали в Ленинград. После работы в саду Аня загорелась показать мне речку, на берегах которой прошло ее детство.

— Корову Зорьку пасла да венки из кувшинок плела.

— Помнишь Зорьку? — удивилась Мария Михайловна и обратила взор на меня: — Тогда скотину держали в каждом дворе. Поверите, на нашей улице насчитывалось десятка три буренок. Да почти столько телят. От коровки и кормились: детям по стакану молока к хлебу каждодневно, сметанка, ряженка, творог — в доме завсегда, не покупное. Теперь обленились, из магазина несут продукты.

— Сколько же хозяев держат коров?

— А пять на всю деревню. Старухи никак не расстанутся, кто привык к своему молоку. Внучат еще побалуют, когда из города понаедут. А остальные на магазин смотрят. Даже капусту сажать ленятся: дескать, незачем. Осенью ее завались, три копейки килограмм. Верно, много: все лари забиты. Но странное дело: к весне не только свежей не купите, квашеная в большом дефиците.