Этюд с натуры

Расписались Иван да Мария, когда на руках уже двух дочек имели. Познакомились в Лигове молоденькие, с первого взгляда влюбились. Иван в милиции работал, жил в общежитии. Мария привела его в свой дом, отцу и матери представила как мужа. Всплеснули те руками — узнать бы человека не мешало, что ж так, словно в омут? Не прислушалась дочь, да и поздно внимать совету: под сердцем уже дитя Ивана носила. А он красавец был: высок, брови вразлет, чуб черный. Встретит Мария вечером его с поезда — все страхи будто ветром сдует, забудет о себе самой. Что ни год рожала Ивану девочек, крепких да голосистых.

— Ничего, сынов тоже дождемся! — шутил муж, целуя Марию в очи.

Седьмого ребеночка ждали, рожать Марии вот-вот, а тут война. Ушел Иван 22 июня на призывной пункт в Урицк и как в воду канул. Фронт подкатил к Лигову, бои завязались страшные. Налетели в очередной раз самолеты, кинулась Мария с детишками в погреб, тут и схватки начались. Приняла роды бабка Приса. Выбралась Мария под вечер с запеленатой в юбку малюткой, а по картофельному полю, рассыпавшись цепью, приближались автоматчики — форма чужая, рукава, закатанные до локтей…

Ходили гитлеровцы по домам, выгоняли людей на улицу. Только и успела Мария захватить узелок с пеленками да швейную машинку без станка. Близнецов усадила в коляску, новорожденную привязала к себе платком, а старшенькие уже сами шли. Долго гнали толпу, потом в товарных вагонах повезли. Под Веймарном высадили и опять гнали по размытой дождями дороге. Поняла Мария, что ждет ее детей что-то страшное, бежать решила. Ночью велела девочкам ползти в лес, сама с малюткой — следом. Охрана не бросилась в погоню. То ли не хватились, то ли рукой махнули: мол, куда денется, кругом немцы.

После долгих плутаний выбрела Мария к деревне Извоз. Постучалась в крайнюю избу, что к болоту и лесу поближе, — на тот случай, если фашисты нагрянут. Приютили добрые люди семью. Как выжила в голодный год, Мария Александровна и ныне дивуется. Машинка и спасла: всю деревню обшивала — кому юбку, кому кофту или пиджачишко. Так и перебивалась. А то пойдет на болото, клюквы наберет, едят дочки горстями.

Но свалилась сама в тифу. Оглохла и ослепла, молоко в груди пропало. Не помнит, сколько металась в беспамятстве. Рассказывали после, что кричала в жару, Ивана звала, бежать порывалась, из-за чего и привязывали. Когда возле дома появились полицаи, запихивали ей в рот тряпицу, чтобы спасти от расстрела и саму, и девочек. Тифозных гитлеровцы не щадили. Пошло на поправку, но грудную дочку уберечь не смогли уже, умерла она. На болотах застудилась и самая старшая. Похоронит ее Мария уже после войны.

Стал Осьминский район партизанским, пахала Глазкова колхозное поле, сеяла, в жатву вязала снопы и молотила. Трудолюбием заслужила почет. Когда погнали фашистов, засобиралась домой. Верила, что живой Иван, разыскивает ее с детьми. Вдруг приедет на родное подворье, а никого нет. Уговаривал Скурдинский остаться, корову обещал. Поблагодарила за щедрость, но на своем настояла. Дали подводу, чтобы до Молосковец довезти, а в награду за труды выделили козочку. С козой и добралась до Лигова.

Иван ее воевал пулеметчиком. Трижды был ранен, дважды контужен. Первое ранение в живот получил под Русско-Высоцким в начале войны. Умирал Глазков на поле боя, истекал кровью. Набрела на него местная женщина, на себе перетащила в деревню, спрятала. В семье Верещагиных его и лечили. Потом был ранен солдат на Карельском перешейке, еще раз — при освобождении Лиепаи. Словом, не прятался за чужие спины, что подтверждают медаль «За отвагу», ордена Красной Звезды и Отечественной войны. В госпитале и нашла его весть о семье: что живут жена и дети в Петергофе.

Приехала Мария в Лигово, а ее не пускают: минные поля кругом, в крапиве тела фашистов догнивают. Военный увидел ее с дочками, подобрел лицом:

— Спасибо, мать, что сберегла детей. Поезжай-ка ты в Петергоф, полегче там. Предупрежу, чтоб встретили.

Верно, на станции ее окликнул шофер. Посмотрел на козу, руками развел:

— Детей заберу, а с кормилицей пешком до исполкома добирайся.

Город лежал в руинах, но нашли семье угол, помыли детей в бане, одежду прожарили. Поселилась Мария на Зверинской улице, возле самой канавки, чтобы было где пасти козу. Так и мужу отписала. Крыши в доме нет, окна высажены. Зарядили дожди — штукатурка на голову обваливается. В жакте только обещали ремонт. Пошла в слезах к председателю исполкома, а попала на первого секретаря горкома партии Александрова.

— Чуткий был человек. Не помню, к сожалению, его имени и отчества, — рассказывает Мария Александровна, перебирая старые фотографии.

— Выслушал он, материальную помощь распорядился семье выдать. А утром прибыли печники и кровельщики. Печь круглую нам поставили, плиту, крышу сделали и окна вставили. Не страшно зимовать…

Перед октябрьскими праздниками приехал ее Иван. Сошел в Петергофе с поезда, дело к ночи, а куда идти — не знает. Заметил солдата местный старик, поинтересовался, куда путь держит служивый, чего пригорюнился.

— Семью ищу, жену и дочек. — И назвал Глазков детей по имени.

— Да никак ты Иван? Ждут тебя! Мария возле деток, как наседка с цыплятами. В ноги ей поклониться не грех, не срамит фамилию мужа и честь материнскую. А уж письмо твое получит — рада-радешенька, несет напоказ всем, рассказывает, какой ты видный да заботливый.

Зажили вновь Иван да Мария в любви и согласии. Предлагали солдату должность прораба — отказался. Семью кормить надо, заработков бы побольше, хватит жене надрываться. Набрал Иван бригаду маляров, начал трудиться в ремстройуправлении. Что мастерком, что топором владел одинаково споро, в стахановцы вышел. Дома и дворцы ремонтировал, школы и детские сады. Знали Глазкова не только в Петергофе, но и в Ломоносове, Репине, Зеленогорске. Однажды пригласили его в исполком: поступили подарки, кули с женской одеждой.

— Выбери своей Марии обнову, — сказали. — Другое бы ей в награду, но уж до лучших времен подожди.

Приглянулось пальто. В нем и ходила Мария несколько лет. Отменили в городе карточки, достаток постепенно появился, а она все не могла забыть доченек, которых не сберегла в войну. И как бы в оправдание свое родила сначала Николая, потом Валентину и Татьяну, Вячеслава, Олега с Игорем.

Своих детей в доме куча и за других болеет. Сколько ребят помнят ее доброту и ласку… Не раз приводила Мария к себе Витю Титова. И обстирает, и накормит. А то ночью наведается к сироте: не полез бы воровать. Давно Титов сам отец семейства, но не забыл доброту тетки Марии, зовет ее второй матерью. Как и Юрий Мурвай. Отец его погиб, мать умерла от голода. Приехал мальчишка с Урала, а податься некуда. И жил Юрка в семье Глазковых до той поры, пока не определили его в нахимовское училище.

Когда кормила одного из сыновей грудью, зашла в милицию по делу как член родительского комитета. Участковый Бокарев за голову держится, а на столе дитя надрывается.

— Мать при родах умерла, а отец пьянчуга. Ребенка подбросил и скрылся…

Мария Александровна взяла младенца на руки, кофточку на себе расстегнула.

— Ты что, кормить надумала?.. — опешил милиционер. — Вдруг заразный…

— Отвернись, бесстыжий. Не умирать же подкидышу.

Унесла Леню Яковлева домой, отпуск взяла за свой счет, никак иначе не управиться, да два месяца и делила молоко свое. Определили потом Леню в дом малютки.

Родились в семье десятые — Олег и Игорь, пригласили Марию Александровну в исполком Ленсовета, вручили торжественно орден «Мать-героиня». При награждении председатель исполкома поблагодарил за детей и спросил ее, в чем нуждается. «Хлеб теперь есть, спасибо, — ответила она, — а вот с жильем трудно. Две комнаты на семью…» Через несколько дней предоставили Глазковым четырехкомнатную квартиру на Красном проспекте. В ней и золотую свадьбу справили.

Радовалась Мария Александровна: детям от государства денежная помощь, одежда по талонам в школе. Были, конечно, обиды: из зависти кто и плохое ляпнет. Но худое, верно, не приставало, а доброе умножалось. Сама кассиром работала, открывала Большой дворец, а под конец — музей «Коттедж».