Этюд с натуры

— Обними меня. Крепче…

Словно ребенок, она хотела укрыться, защититься от окружающего мира. Предчувствовала беду, что ли?

Перед ноябрьскими праздниками опять неожиданно позвонил Николай Синягин.

— Привет, старик! Верно то, что говорит о тебе Тося?

— Что же Тося говорит? — ответил я сдержанно, закипая злостью, как это бывало давно, когда Николай подначивал Гришина. В те минуты я не любил Синягина. Если не доходило до скандала, то лишь благодаря Анатолию.

— Да чушь, бред сивой кобылы! Будто ты собираешься жениться на Ане.

— Так оно и есть. Женюсь…

На другом конце воцарилось молчание.

— Ты чего замолчал? — спросил я.

— Думаю, не сдурел ли часом? Ты знаешь ее? Знаешь?

— Что-то не пойму твоей запальчивости.

— Да у нее перебывало… Тося рассказывала случай?

— Какой еще случай?

— Ну, когда она у меня с подругой первый раз ночевать осталась! С подругой этой я и ушел!

— Одни болтают, а ты, как баба, сплетни собираешь…

— Болтают? Предупреждаю, дурак! Если хочешь знать, подруга та… Анька и есть!

Трубка в моей руке от удара разлетелась на куски.

К Ане я в тот день не поехал, хотя и обещал. Она, конечно, звонила не раз, но я не отвечал. У меня дурное правило: когда на душе кошки скребут, ложусь в постель и стараюсь как можно скорее уснуть. Я разделся, лег и укрылся с головой одеялом.

Не позвонил и на второй день. Лишь к вечеру снял трубку.

— Что-нибудь случилось, Андрей? — спросила она обеспокоенно.

— Работы очень много…

— Но позвонить мог? Сказал бы, что занят. Я ведь не отходила от телефона.

Укоризна, с какой произносила эти слова, не понравилась. Не муж, а уже отчитывает. Хотя и понимал, что права Аня. Труда большого не составляло снять трубку, набрать номер и сказать, чтоб не ждала. Искал повод для оправдания и не находил.

— Завал в лаборатории… Разберусь немного — сразу позвоню…

— Поговори со мной.

— Некогда, Ань. Должен посидеть над отчетом. Сдавать завтра, а я не проверил.

— Ну ладно, мой дорогой. Целую тебя и жду.

Звонить не возникало желания, образовалась какая-то пустота в душе. Не хотел ни слышать, ни видеть кого бы то ни было. А тут и впрямь работы привалило, зашились с темой. Группа оказалась в тупике, а заказчик поджимал. Мы засели за расчеты, производили повторные исследования, проверки и задерживались до позднего вечера. Приходил домой усталый, с гудящей от лабораторного шума головой.

Аня металась, не находила выхода в создавшемся положении. Виноватой себя ни в чем не считала, дурного не подозревала, а неизвестность пугала. Порывалась ехать ко мне, но я останавливал, чем доводил ее до слез. Последнее раздражало, переходил на крик.

— Ты меня мучаешь, Андрей. Что произошло? Ты вдруг переменился, чужой…

— Не бери за горло! — взрывался я неведомо почему. — Ты меня за собственность считаешь.

— Будешь разговаривать со мной в таком тоне, я положу трубку.

— Мне надо побыть одному, разобраться во всем.

— В чем разобраться, в чем? Ты разлюбил меня? Скажи, разлюбил?

— Опять за горло…

— Прости, не буду донимать глупыми вопросами. Андрей, ты дорог мне. Я не смогу теперь без тебя. Не смогу!.. Скажи хоть, что случилось?

— Ты с Николаем встречалась? — выпалил я то, что все время мучило и терзало меня.

Она долго молчала. Даже испугался: как бы в истерике чего не натворила там.

— Встречалась?

— Вот ты о чем… — ответила наконец упавшим и постаревшим сразу голосом. — Вот о чем…

И положила трубку.

Первый мой порыв — немедленно ехать к ней. Попросить прощения, выяснить все и забыть. Ну, произошла глупость, если верно говорит Тося. Но нельзя же вот так обрывать все концы! Где же великодушие? Когда мы научимся понимать, выслушивать? Попадет шлея под хвост, закусим удила и несемся вскачь, ничего не слышим и не видим. Есть только наше задетое самолюбие, наша боль. А боль других, страдания, причиненные муки, крушение надежд? Принимать это во внимание или нет? Идти, не оглядываясь, по головам, лелея собственную боль, как раненую руку, остужая сердце, порождая неверие?

Аня не позвонила. Я метался по квартире, потерял интерес к работе, отбывал время в лаборатории как по принуждению. Посматривал на часы, зло чертыхался, — стрелки замедляли ход, казалось, примерзли к циферблату.

На третий день не выдержал такой пытки, уехал к ней. Брошусь к ногам, извинюсь за такое сумасбродство. Поругает, поплачет и простит. Конечно, простит. Нельзя же из-за ерунды ломать жизнь, лишать самого дорогого. Глупо получилось, уязвленное самолюбие заговорило, затмило здравый смысл. Должна Аня это понять и поступиться гордыней. Да и оправдание у меня есть: как должен был действовать? Махнуть рукой? Не тряпка же…

Аня сразу открыла дверь, словно все эти дни стояла и ждала моего прихода. Боже, как она изменилась! Глубокие тени под глазами, лицо побледневшее, осунувшееся, а главное — ее глаза… Скорбные, потухшие, как зола костра. В них уже не светились искорки.

— Прости меня, прости! — Я опустился перед ней на колени, обнял ее ноги, целовал руки, которые держала она безвольно опущенными.

— Встань, — попросила, — а то я заплачу сейчас. — Встань… — Сама попыталась поднять меня, но уронила руки и, не в силах совладать с собой, разрыдалась.

— Выбрани меня, побей, а нет — выгони!

— За что, Андрюшенька? Ох, горюшко ты мое…

— Сядь в кресло свое. Я погляжу на тебя.

— Наболтала, значит, подружка, а дружочек яду подсыпал. Вот, голубок ты мой сизокрылый, не зря люди говорят: избави меня, господи, от друзей, а от врагов я сам избавлюсь. Не быть нам вместе…

— Не мучай меня! — выкрикнул я. — Словно живого хоронишь!

— Поболит, поболит и забудется. Все проходит. Это поначалу нестерпимо. Успокойся, ясноглазый мой, не убивайся, единственный… Садись и ты, дай поглядеть на тебя. Как ни распорядится судьба, а я буду благодарить ее до конца дней. Счастье хоть и мимолетное, а коснулось меня…

— Нельзя же из-за глупости все рушить!

— Нельзя, конечно. Только за те дни, что не давал знать о себе, оборвалась во мне от боли какая-то жилочка. Не выдержала я тяжесть такую. Вот здесь саднит и саднит, — она прижала ладошку к груди, — словно выстудили там…

И заплакала горько, безутешно. Плач ее рвал мне сердце, не давал дышать. Тугой ком подкатил к горлу и застрял, как я ни пытался его пересилить. «Подлец я, какой подлец! — думал я. — Растоптал мимоходом самое святое, что может быть даровано человеку раз, не хватило ума понять. Теперь не возвратить то, что было между нами, что волновало и радовало…»

— Успокойся, погоди, — просил ее, готовый сам заплакать. — Глупость и ревность подкосили… Дурак я, дурак!

— Ах, Андрюша, Андрюша… Поверил сплетне, а меня не спросил. Верно, увязался твой Николай в тот вечер за мной. Гарцевал, что жеребец необъезженный. Только я и на порог не пустила. Противно было, что он Тосю так легко бросил. Как же, другая смазливей… Нет, Андрюша, не было до тебя мужика в этом доме. Видно, уж теперь и не будет… Несчастные мы, красивые да статные. Вроде птиц с подрезанными крыльями. Надумает какая взлететь, а не может, тут же и ударится о камни. Преданные, на все готовые, отца-мать позабудем — только бы кто дорожил да верил, ласковым словом не обделил…

К вечеру Аня все же взяла себя в руки, привела в порядок, в зеркало посмотрелась. И я обрадовался, когда сказала вдруг:

— Андрюш, а чего мы сидим в темной квартире? Съездим куда-нибудь, а?

— Конечно, поехали! Хочешь, в ресторан, потанцуем…

— На взморье хочу. Есть у меня одно местечко… В дорогу только возьму чего-нибудь.

Пока хозяйничала, кипятила кофе, я сбегал в гараж, подогнал машину.

— Позволь, за руль сяду, — сказала просительно. — Развеюсь быстрее, а то сама себе противна.

Низко ползли сизые тучи, накрапывал дождь, глянцево блестел мокрый асфальт. Поля почернели еще больше, лежали пустые и голые. Жухлая трава по обочинам напоминала свалявшуюся овечью шерсть. Леса тоже почернели, находились в ожидании, когда ударят морозы, скуют разбитые дороги. Зазвенят комья под колесами телег и гусеницами тракторов, как железные. Глядишь, полетят белые мухи.