Страница 8 из 41
— Месье Ротенберг, мой учитель фортепиано.
— Ротенберг. Понимаю.
Я не понимал, что именно он понимает, как это часто бывало за время, проведенное в приюте. Сенак достал из кармана мою работу и пробежался по ней глазами.
— Твое вчерашнее сочинение. «Расскажите о вашей последней встрече с Богом». Ты написал три страницы какому-то… Коллинзу? Спрашиваешь, можно ли с ним встретиться. Я чего-то не улавливаю.
— Он космонавт.
— Ах. Теперь я понял это упоминание «обратной стороны Луны» на второй странице. Интересно. — Он отложил мою работу и постучал двумя пальцами по губам. — Ты считаешь себя безбожником. Еретиком, провокатором. Но ты в поисках. Ты зовешь. Ты точь-в-точь как Иоанн Креста, слышал о таком? Великий мистик. Он тоже искал на дне того, что называл «темной ночью». Темная ночь, обратная сторона Луны — понимаешь, к чему я веду?
Нет. Я кивнул.
— Я изучил твое дело, Джозеф. Думаю, мы с тобой начали не с того. Поскольку ты отлично владеешь всеми десятью пальцами, я задумался, не можем ли мы воспользоваться твоими талантами.
— Конечно, спасибо, месье. Отец мой. Я умею играть на пианино и могу также научиться на органе, если немного позанимаюсь. Мне понадобятся ноты и…
Подбородком аббат указал на тяжелую пишущую машинку на столе. Надпись «ЭРМЕС 3000» на сером футляре — «3000» немного под наклоном — обещала скорую смерть перьевым ручкам. Машинка сулила владельцу счастливое будущее, мир с летающими аппаратами, которыми мы будем управлять без чернильных пятен на кончиках пальцев.
— Ты уже пользовался такой машинкой?
— Нет, никогда.
Он объяснил, как работает механизм, затем открыл Библию в кожаном переплете и продиктовал начало Книги Бытия. Навыки пианиста превратили меня в довольно сносного секретаря менее чем за час.
— С сегодняшнего дня ты не занимаешься общественным трудом. Каждый вечер с пяти до семи будешь приходить сюда. Я состою в постоянной переписке с важными жертвователями, епархией, администрацией… С твоей помощью я сэкономлю время. Но больше ничего, кроме этой машинки, не трогай, понятно?
— Даже пианино?
— Особенно пианино. Ты должен дать слово.
— Обещаю. Но почему?
— Когда Пилат приговорил Иисуса к распятию, думаешь, Христос спросил почему?
Я понятия не имел, спрашивал Христос или нет. Но уже по тому немногому, что я знал об этой истории, я бы не стал осуждать Иисуса за расспросы. Возможно, они бы выяснили, что вышла юридическая ошибка, избежали бы катастрофы, а позже и вовсе посмеялись бы за бокалом вина и тарелкой морепродуктов.
Аббат вздрогнул, заметив, что Безродный до сих пор стоит столбом у двери в тени шкафа.
— Ты до сих пор здесь?
— Да, месье аббат, я просто хотел сказать: я не виноват, что Джозеф трогал ваше пианино.
— Исчезни. И закрой дверь.
— По поводу каникул в Веркоре…
— Исчезни, я сказал!
Безродный сбежал. Аббат подал мне руку, и, когда я протянул ему ладонь, он сжал ее.
— Многие наши дети попадают сюда из неблагоприятной среды. Они мятежники и упрямцы. Ты же другой, я это вижу. Но остерегайся греха гордыни. Он поразил самых великих. Должность секретаря не возвышает тебя над товарищами. Наоборот, благодаря этой привилегии ты самый смиренный из них. Помни слова Спасителя: «Всякий возвышающий себя будет унижен, и принижающий себя будет возвышен».
— Аминь, — раздался голос Безродного за дверью.
~
Раненая голубка. Моя невыносимая сестра нашла раненую голубку в лесу, где раздавались крики охотников, прямо за домом Фурнье. Инес кричала, но мы с Анри не обращали внимания — мы только-только стащили у его отца сигару «Партагас» и зажгли ее, как бравые революционеры. Но революция сначала вскружила нам голову, а потом наслала тошноту. Когда моя невыносимая сестра закричала во второй раз, пришлось пойти посмотреть.
Голубка упала в свинцовой тишине далеко от остальных. Никто ее не подобрал. У охотников набралось достаточно дичи в котомках — больше, чем они могут съесть. Собаки бежали к хозяевам, джипы заводили мотор. Лес пропах бензином и вином. Птица смотрела на нас и дрожала. Я хотел прикоснуться к ней, сделать что-нибудь, но Инес остановила меня:
— У тебя все руки в земле.
Она знала, что, не помыв руки, не покрутив тщательно во все стороны огромный кусок мыла между неловкими пальцами, пока вода не станет прозрачной, нельзя касаться чего-то белого, хрупкого, вроде праздничной скатерти, маминых платьев от «Диор», бежевых сидений в машине.
Надеюсь, у тех, кто подобрал Инес, когда она потеряла крылья, были чистые руки.
~
Каждый день аббат диктовал мне письма. Иногда мы засиживались, и я ужинал после остальных, что превращало меня в сироту высшего класса. Со мной по-прежнему не разговаривали, но уже отвечали на вопросы. Статус секретаря внушал уважение. Или страх — в приюте «На Границе» это одно и то же.
Однажды вечером Сенак поймал мой взгляд в сторону пианино, когда пальцы повисли в воздухе над «ЭРМЕС 3000». Он заявил: если пианино меня отвлекает настолько, от инструмента надо избавиться. Я здесь не для занятий музыкой.
— Я вообще не хотел быть здесь, — ответил я.
Аббат медленно повернулся ко мне. Его глаза метали молнии, пригвождали к месту; я ощутил мелкую дрожь в руках. Однако он заговорил спокойно:
— Никто не хотел быть здесь. Печатай: «Благодарю еще раз за Вашу щедрость, дорогой Месье, от своего имени и имени всех детей», подпись: «Ваш брат во Христе», — дальше ты знаешь.
Дрожа от возмущения, я протянул ему письмо. Он подписал и отослал меня вон, не подняв головы.
— Джозеф, — окликнул он меня в тот момент, когда я собирался выйти.
— Да?
Он приподнял бровь.
— Да, месье аббат?
— Музыка может быть шагом. Последним шагом, когда мы совсем близко. Ты же так далек от Него, что для тебя она лишь помеха. Ловушка, искушение.
— Но Бетховен…
— Бетховен верил лишь в себя самого. А Бог мудро рассудил: пусть человек, который Его не слушает, и вовсе оглохнет, чтобы наконец услышать Его волю.
На выходных я познакомился с последним работником приюта. Учитель физкультуры Рашид жил в деревне по соседству, где вместе с женой они ухаживали за старой фермой. В восемнадцать лет он участвовал в первом чемпионате мира по бодибилдингу для любителей в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Коренастый здоровяк занял тогда двадцать второе место из-за низкого роста. Рашид давал нам три урока в неделю. По воскресеньям он часто вызывался сопровождать нас на еженедельную прогулку. Стройным рядом с Сенаком во главе и в компании Лягуха мы спускались по дороге, распевая псалмы. Через три километра выглядывала манящая тропинка. Мы шли через лес до пастбища — открытого луга, окруженного гранитным кругом, как и «На Границе», но залитым солнцем. Клянусь, эти моменты были похожи на счастье. Иногда супруга Рашида Камий присоединялась к нам. Она приносила их новорожденного младенца, который познал все: и Марокко отца, и Бретань матери, и Небеса за спиной смотрящего на него. Он познал все, но уже начинал забывать.
Сенак был влюблен в природу, и только самая суровая непогода могла помешать нашим прогулкам. Он питал абсолютно францисканскую нежность к птицам. Нередко его можно было застать роняющим слезу над выпавшим из гнезда, щебечущим в отчаянии птенцом. Однако Сенак запрещал поднимать птенца, поскольку «Бог не просто так его выронил». Аббат никогда не выходил без подзорной трубы из облупившегося металла: он крепил ее на ремешок вокруг шеи и время от времени наставлял в разных направлениях, бормоча с иностранным выговором под нос названия. Прижав глаз к линзе, он комментировал пируэты пернатых, на которые нам было плевать. Только в эти моменты мы могли не обращать на Сенака внимания, а ему было все равно.
В то воскресенье, через неделю после моего прибытия, Камий уложила младенца в траве, а вокруг столпились сорок два волхва. Грудь Камий дышала жизнью под цветочным платьем до колена. Столько счастья — даже слишком много счастья — я видел на лицах, чувствовал с каждым ударом сердца, с хлынувшей в непристойные места кровью. Рашид не говорил ничего: он прекрасно знал, что взглядами мы не протрем дыру на Камий. И даже если и протрем крошечную, ему все равно больше достанется.