Дьяволы и святые

— Не стыдно в твоем-то возрасте играться с мягкими игрушками? Знаешь, что делают с типами вроде тебя снаружи? Этот осел еще и воняет. Может, выкинем его на помойку, а?

Момо орал, рыдал во все горло, пока Лягух безжалостно отталкивал его. Мы с Пронырой переглянулись, Данни покачал головой.

— Каждый сам за себя, — прошептал он. — Мы так близко к цели, нельзя срываться. Он выкрутится.

Данни был прав. Но только в тот момент и в том месте — вот почему мы должны были сбежать и добраться до страны, где он ошибался бы. Мы уже собирались вернуться в приют, как вдруг откуда ни возьмись появился Рашид. Он бросился на Лягуха и влепил ему увесистую пощечину. Азинус взмыл в воздух — казалось, он летел на своих огромных ушах — и приземлился прямо в руки Момо. Лягух покачнулся, но не упал: ему уже было за пятьдесят, он растолстел, но эта удивительная сила, как у скорпиона или колонизатора, никогда не покидала его. Он подскочил к Рашиду, но тот ударил его в печень, отчего Лягух сложился пополам, раскрасневшись от боли. Он захватил шею Рашида в замок и повалился на землю. Малыши расплакались, а одна из сестер завопила. Сенак не замедлил явиться во двор, учуяв хаос.

Приподнимая полы сутаны, он медленно подошел к драчунам. Мужчины тут же отпрыгнули друг от друга, преисполненные взаимной ненавистью. У Лягуха была рассечена бровь, на щеке краснел отпечаток ладони — восхитительная репродукция наскальной живописи. У Рашида шла кровь из носа. Вслед за Сенаком оба скрылись в здании.

Рашида уволили в тот же день, запретив попрощаться с нами. Парень, который в тот день полол грядки, видел, как Рашид сел в машину. Мальчик клялся, что учитель плакал. Больше мы его не видели. Рашид этого не знает, но мы единогласно включили его в ряды Дозора одним из самых почетных членов.

В тот же вечер за несколько дней до моего семнадцатилетия Данни разбудил нас посреди ночи:

— Пора.

~

Испанский поезд выскочил из туннеля, покачивая вагонами с топливом. За ним, словно стервятник, следовал тяжелый сернистый запах машинного масла. Тошнота скрутила мне живот. Кожа Проныры блестела от пота в темноте. Настоявший на том, чтобы проводить нас, Безродный стоял весь бледный.

— Слишком рано, — повторял Эдисон, качая головой. — Мы не готовы. Еще два месяца. Мы не выдержим дистанцию.

Данни влез на какую-то цистерну и вгляделся в темноту — ночь редкой удачи или ошибочных расчетов.

— Без Рашида еще долго не будет уроков физкультуры. А тренируясь просто так, мы вызовем подозрения. Сейчас или никогда.

Послышался скрип, и Данни спешно слез. С Проныры пот тек ручьем. Я согнулся пополам, чтобы блевануть, но ничего не вышло. Где-то далеко металлический скелет уже начал свой звонкий танец. Гремя ржавыми костями, приближался поезд.

— Как только проедет последний вагон — бегите, — приказал Эдисон. — И между рельсами, а не рядом, понятно? На стенах туннеля висят фонари — не сводите с них глаз. Постарайтесь изо всех сил.

Момо похлопал меня по плечу, как обычно, улыбаясь. Он покачал головой, Азинус помахал ушами вместе с ним. Нам больше не нужны были банальные, очевидные слова, чтобы понимать друг друга.

— Ты не побежишь?

Момо снова покачал головой.

— Ты никогда и не собирался бежать.

Тогда он выдавил два слова — единственные, которые я от него слышал за всю жизнь. Скопившись где-то в глубине горла, они неловко вылетели, чтобы облегчить нам прощание.

— Здесь… лучше…

Звук приближающегося поезда отдавался в каждом теле. Поднялся ветер. «Здесь лучше». Момо предпочел приют жизни, ожидающей его за стенами. С первого дня в приюте я жаловался на свой статус отверженного, неприкасаемого, но хватило всего двух слов — «здесь лучше», — чтобы понять: нам еще повезло. Быть сиротой без родителей — печально, хуже — быть сиротой без себя самого. Я обнял Момо и прошептал ему на ухо:

— Я вернусь за тобой.

Казалось, он поверил. Вдалеке замерцали фары локомотива, толкая вперед свет. Какой-то инженер, видимо в душе поэт, окрестил тот состав «А1А-А1А 68000». Если и гибнуть под колесами, то я бы предпочел, чтобы меня раздавил «Калифорния Зефир», «Эмпайр Билдер», «Кэпитал Лимитед» или любой другой американский поезд со звучным названием.

Мы повернулись к Безродному. Он протянул руку ладонью к земле.

— Мы — Дозор.

— Теперь ты — Дозор, — поправил Данни.

Мимо летели вагоны, с грохотом вгрызаясь в черную дыру. Показался последний, подгоняемый темнотой сзади состава.

— Приготовьтесь! — крикнул Эдисон.

В тот самый момент Этьен вышел из хижины покурить. Завхоз в недоумении вытаращился на нас, переводя взгляд с поезда на кучку отчаянных сирот, пока вдруг не понял. Последний вагон исчез. Этьен открыл рот, тут же его закрыл, повернулся спиной и ушел обратно в хижину.

Я не мог бежать. Это было невозможно — я совершенно не чувствовал ног.

— БЕЖИМ! — заорал Эдисон.

Он первым помчался в туннель. За ним — Проныра, затем — Данни и, наконец, я.

Безродный помахал нам на прощание, медленно опустил руку — и ринулся вслед за нами со всех своих десятилетних ног.

~

Я хотел повернуть назад. Данни схватил меня за плечо, крепко сжав ладонь.

— Он уже мертв, а ты, идиот, только что потерял десять секунд.

Каждый сам за себя. Я бросился со всех ног, я никогда не бежал так быстро: прочь от приюта, прочь от преследующей по пятам смерти десятилетнего мальчика. Не судите меня. Каждый сам за себя — это девиз не эгоистов, а фигура речи, гласящая, что ничего, кроме нас, уже не важно. Что мы хоть чего-то стоим, поскольку, даже потрепанные и разбитые, мы должны спасать себя — того самого себя, которого у Момо уже практически не осталось.

Красные огоньки на последнем вагоне поезда исчезли. Монотонные фонари, словно нить Ариадны, вели нас к далекому, возможно, воображаемому выходу. Впереди на грани полного мрака мигали силуэты Эдисона и Проныры. Легкие горели. Туннель казался знакомым. Ну конечно — Забвение и его бесконечный ход времени. Я не мог сказать, сколько времени уже бежал: две минуты или два века. Кто-то плакал и кричал одновременно. Легкие горели. Шпалы под ногами, далекий скрип вагонов, отвратительный запах креозота, окружающий нас. Надо было сбавить обороты: на старте я потратил слишком много сил, чтобы дотянуть до конца. Ошибка новичка. Эдисон и Проныра исчезли. Данни бежал где-то позади. Или впереди. Легкие горели. Я пытался перевести дух, выхватывал каждый атом кислорода из жадной темноты. Во рту пересохло — язык был вкуса той ночи.

Долгие часы бега впереди. К чему молиться? Слова не просочатся сквозь стены туннеля. Но все равно, если там, наверху, кто-то есть, помогите нам. Аминь.

И вдруг звук — колыбельная металла. Нет, не так скоро. Пути задрожали. На том конце туннеля сонный парень отошел пописать, вернулся, не вымыв руки, и медленно навалился на переключатель стрелок. Разум бежал впереди меня, я представлял всю эту сцену с ясностью галлюцинации: вот небритый старик в кепке набекрень нажал на чертов рычаг — картина маслом из индустриальной эры, погребенной под светящимся снегом, под грохотом, скрипом, гулом, хриплым дыханием и поющими рельсами. В лицо ударил свежий воздух — что-то огромное пришло в движение далеко впереди. Чудовище.

Еще чуть-чуть, и я сдамся. Еще шаг. На фоне звездного неба выплыли силуэты Проныры и Эдисона. Выход. Вдалеке раздались два свистка — чудовище метило территорию. Еще триста метров. Один шаг шириной в метр. Триста шагов. Может, сейчас мой шаг равен полутора метрам. Шаги в ночи росли на глазах. Не считай.

Беги.

Я выбросился из туннеля прямо во Млечный Путь, в испанский вечер, мгновенно нырнув в ритм фламенко и к дуэнде[21], понимание которых доступно редкому иностранцу. Я бросился в сторону, поднялся по поросшему травой склону — единственному зеленому пятну среди красного Арагона. Проныра и Эдисон уже откашливались у подножия холма. В четырехстах метрах на вершине показался поезд, словно яростный циклоп, освещая себе путь единственной фарой. Он набирал скорость, стремясь к желанным восьмидесяти километрам в час. А Данни еще не было.