Страница 2 из 81
— Думал.
— А я вот он, живой! Мы, Даниловы, народ крепкий, живучий, нас не просто сковырнуть в сыру земельку, не просто, Захар!.. А почему, к примеру спросить?.. А потому, скажу я тебе, что знаем — в аду страдать вечно. Зачем же спешить в ад? Оно так: у кого голова на плечах имеется, а не котелок пустой и дырявый, тот самого господа бога переживет. Хошь три Голгофы, нам все едино. Вот Галина, сестра моя дорогая... — Он вздохнул и неожиданно перекрестился.
— Не трожь ее! — велел Захар Михалыч строго. — Не смей трогать, слышишь?!
— Не пугай, не боюсь. А ежели болезненно тебе, трогать не буду. — Прохор переложил свой мешок с лавочки на землю, поближе к ногам. — Садись и ты, Захар. В ногах правды нет, а мы потолкуем миром, как родные люди.
— Ничего, постою. У меня ноги крепкие. А насчет правды... Так она или есть, или ее нет. Не в ногах дело.
— И как по-твоему получается, есть правда на свете?
— Для меня — есть. Для тебя не знаю.
— А ведь меня, Захар, тогда под расстрел подвести хотели...
— Знаю.
— Потому и удивляешься, что я живой-здоровый к тебе явился? — Прохор хохотнул и сложил руки на животе, сцепив дрожащие слабые пальцы.
«Чего-чего, а здоровья у тебя кот наплакал», — подумал старый Антипов без сострадания.
Вслух же сказал:
— А какая корысть мне удивляться? Ты остался живой, ты и удивляйся. Мне все равно. Есть ты на свете, нет ли тебя...
— Врешь! — прокричал Прохор. — По глазам твоим вижу, что врешь! Не зыркай, не зыркай подозрительно, словно легавый. Не сбежал я, заменили мне расстрел на десять лет отсидки, потому как власть Советская гуманная и добрая. Ну и рабочая сила опять же была нужна, чтобы каналы строить и шахты рыть.
— Помиловали, что ли?
— Держи карман шире! Меня, к примеру, расстрелять — одни сплошные расходы: патрон истрать, деньги на похороны, на бумагу тоже, чтобы родным сообщить, а так-то, по доброте властей, я всю жизнь задарма вкалывал и помалкивал в тряпочку.
— Почему же всю жизнь, — спросил Захар Михалыч, — если на десять лет расстрел заменили? Ты, выходит, давно на свободе.
— Давно, как же. Отсидеть-то я свое отсидел от звонка до звонка, а свободу, про которую ты толкуешь и про которую не знаешь ничего, в узенькую щелку показали. — Он снова хихикнул злорадно, принужденно и переложил руки на колени. Не давали они ему покоя, мешали. — Я ведь кто?.. Я контрреволюционный элемент с покушением на убиение с заранее обдуманными намерениями большевика-коммуниста товарища Захара Антипова. Спасибо тебе, что ты выжил.
— Ты что же, с претензиями ко мне явился?
— А ни в коем разе! Каждому свое, я это хорошо понял. Один вознесется высоко, другой ушибется больно, потому как от бога, говорят, такая круговерть идет. А по заслугам, Захар, каждому воздастся. От веку так заведено, и виноватых в этом деле не бывает.
— Не юродствуй, Прохор. Старик уже, а все выламываешься. Между прочим, большевиком я тогда еще не был. После вступил в партию.
— Как не был?! — Глаза Прохора широко открылись, и стала заметна желтизна белков, какая бывает у печеночных больных. — Врешь, что не был, не верю я тебе, не верю!..
— И опять — какая корысть, подумай сам, обманывать мне тебя?
— А чтобы больнее сделать!
— Больнее, чем ты сам себе сделал, как я посмотрю, уже никто тебе не сделает...
Мимо проплыла лодка. В ней сидели молодые ребята и девушки. Все пели про одинокую гармонь, которая бродит по ночам и мешает спать. Прохор проводил лодку тоскливым, долгим взглядом, покуда она не скрылась, увозя песню, в излучине реки, вздохнул тяжело и, достав из кармана кисет, стал сворачивать самокрутку. Мерные клочки газеты лежали в кисете вместе с махоркой.
— Кури папиросы, — предложил Захар Михалыч.
— Спасибо, привык к махре. Значит, говоришь, все было зря...
— А ты не понял этого, когда по тюрьмам скитался?
— То разговор особый, — сказал Прохор и нахмурился. — Чего понял, чего не понял... Всю жизнь, Захар, и все мысли за пять минут не перескажешь. Может, для того еще две жизни надо прожить. А и все равно не хватит, сколько я пережил...
— Все пережили. Только каждый по-своему.
— Твоя правда, — согласился Прохор, затянулся жадно и надолго закашлялся.
Захар Михалыч выждал, пока он кончит кашлять.
— Хватит, — сказал, — волынку тянуть. Говори, с чем и зачем пришел. Зла не держу, не думай. Что заслужил, получил сполна. А я тебе, Прохор, не судья.
— Сполна, сполна, Захар! Опять твоя правдушка, и никуда от нее не денешься. И лес валил, и канал строил, и уголек на шахте долбал, а также и золотишко добывал для Родины в некоторых неблизких местах. Всего хватанул... Господь, видно, на десятерых делов-то отмерил, а исполнять их досталось мне одному.
— Не трогал бы ты бога, а?
— Никак под старость в веру вошел?
— Нет. А слушать противно, когда ты бога поминаешь. Не было в тебе его и нету. Ни бога, ни черта лысого. А если жаловаться ко мне пришел, поздновато, пожалуй.
— К слову пришлось.
— Сейчас-то где живешь и чем занимаешься? — На мгновение Захару Михалычу сделалось жалко Прохора: не жилец он на свете...
— А пребываю в скудости и непроходимой бедности в одном глухом селе, в северных краях, потому как на родину, сюда стало быть, вернуться не разрешили. Служу сельповским сторожем. Днем сплю, если снизойдет благодать, а ночью народное добро караулю, охраняю благосостояние советских людей от злоумышленников разных и мазуриков. Зарплата, правду сказать, не ахти какая, да много ли мне и надо?..
— Доверили охранять?
— Другой-то, кто у властей в полном доверии, на такую зарплату не пойдет. Ее и придумали для нас специально. А вам тыщи большие подавай!.. Печенью вот страдаю, вообще здоровьишко пошаливать стало... — Он потрогал живот, прислушиваясь к тихой боли, которая не отпускала никогда. — На родину тянет. Ох, как тянет, Захар!.. Днем, когда сплю если, ничего, а ночью в одиночестве всего передумаю. Отпуск дали, решил податься к тебе...
— Зачем же я вдруг понадобился? И как ты нашел меня?
— Человек — не иголка в стогу, а ты личность известная. Люблю, знаешь, газетки читать. Не спится, бывает, вот лежу и читаю. Как люди на свете живут-могут, и про тебя вычитал. Деньжат кое-как насобирал на дорогу, добрые люди тоже помогли, пожитки-то все при мне... — Он толкнул ногой мешок. — Незаконно, признаюсь. Безвыездно предписано мне жить на чужой сторонушке... Не помогнешь ли, Захар?.. — Прохор поднял глаза. В них стояли слезы.
— Чем же я могу помочь? — спросил Захар Михалыч.
— А чтобы разрешили мне по отбытии заслуженного наказания возвернуться на родину на постоянное жительство. В тебе в дом не прошусь, а пустишь — спасибо скажу. Век на тебя работать буду, а жить могу хоть бы в сарае либо на чердаке. Где укажешь. Сродственники мы с тобой, Захар... Что промеж нами случилось, не моя вина. Время такое было, и вообще. Говорится же, кто старое вспомянет, тому глаз вон. С поклоном низким к тебе пришел Данилов Прохор, учти. Не оттолкни, Захар, не прогони в несчастье, позволь помереть на родине! — Он внимательно огляделся по сторонам, хотел было перекреститься, но не стал. — Красотища-то какая! Шел бережком сюда, и запах родной явственно слышался, будто и не бывало стольких лет разлуки тяжкой... Завод, смотрю, расстроился, труб прибавилось. А дома нашего не отыскал.
— В войну сгорел, — сказал Захар Михалыч.
— Я так и подумал.
Не просто, совсем не просто было ответить на просьбу Прохора. И не погрешил бы старый Антипов против истины, не солгал бы, сославшись на то, что нет у него прав и власти решать его судьбу, но понимал: если взяться хлопотать от своего имени... А нужно ли? Он не кривил душой, когда говорил, что не держит зла, а по справедливости и мог бы держать, потому что жизнь и смерть была между ними. Изменился ли Данилов Прохор с тех давних времен? Вряд ли. Разве что озлобился больше прежнего, окончательно зачерствел душой и сердцем. На жалость вызывает, а глядит волком — съел бы, да силы не те! Не хочет понять, что сам размежевал собственную жизнь с жизнью других людей. Помощи просит, как милости великой. Ну, в его положении помощь и есть милость великая, однако не сказал, не обронил чистого и честного слова «милосердие», хотя за ним, за ним пожаловал, за милосердием!.. А может, и не просит он милости, а требует?..