Страница 13 из 81
— Это меня и волнует.
— А ты делом докажи, что шаг этот не напрасный. Раз вдвоем взялись — докажете. В одиночку человек пустое место, как волк, отбившийся от стаи, а когда сообща, дружно...
Похоже было, что старый Антипов хочет спросить еще о чем-то, однако не может решиться. Он остановился и, прикрывая огонек ладонями, стал прикуривать. Спички гасли, и Анатолию Модестовичу показалось, что гаснут они не случайно.
Он щелкнул зажигалкой и дал тестю прикурить.
— Ветер, — виновато проговорил Захар Михалыч, хотя ветра вовсе не было. — Клавдия, смотри-ка, не спит, ждет нас. Зря не пошла с нами, с ребятами побыла бы Надюха. Ты как считаешь?
— Могла бы пойти, — согласился Анатолий Модестович, но в душе он почему-то был доволен, что жена отказалась идти на вечер.
— У женщин, я тебе скажу, часто случаются заскоки. Она и хочет сделать как лучше, а получается как хуже. Голова по-другому устроена, должно. Или забот больше нашего?
— Не знаю, — сказал Анатолий Модестович рассеянно.
— Наверно, забот больше. Оно правда, что мужик меньше думает о семье, чем женщина. Ты вот сейчас о чем думаешь?
— Ни о чем. — Он почувствовал, что краснеет.
— А она — о тебе!
Они вышли на берег.
Над рекой лениво клубился густой туман. Тянуло сыростью, прохладой и гарью. Туманы, давно заметил Анатолий Модестович, всегда отчего-то пахнут гарью. Время от времени тишину нарушал громкий всплеск. То ли гуляла, резвилась крупная рыба, днем отдыхающая на дне, то ли ударял веслами по воде какой-нибудь чудаковатый рыбак, возомнивший поймать на удочку свое счастье. Удары были глухие и тотчас вязли в тумане. За деревьями в ночи слабо мерцал одинокий, робкий огонек.
Это горел свет в кухонном окне антиповского дома.
— Не спит, — сказал старый Антипов, и голос его был печален.
ГЛАВА V
Диплом Анатолий Модестович защитил успешно, хоть и без блеска. Директор премировал его месячным окладом: видимо, с целью поощрить к учебе других руководителей-практиков.
Теперь бы впору отдохнуть, взять отпуск, съездить в дом отдыха или еще куда-нибудь, отвлечься от работы, от многолетних и однообразных забот, просто прийти в себя, однако нужно было браться за дело, которое он сам заварил. Тем более, Зинаида Алексеевна не оставляла в покое, а время от времени звонил или приходил Николай Григорьевич, интересовался.
Днем редко удавалось выкроить свободную минуту, чтобы подумать, сделать какие-то расчеты, и поэтому приходилось оставаться в цехе по вечерам.
Увы, и вечером не было покоя — раз начальник цеха на месте, у себя в кабинете, почему бы не обратиться к нему с каким-нибудь вопросом тотчас, не ожидая утра?.. И шли, шли люди, по важным делам и по делам, какие не требовали срочных решений. А он не умел отказать.
— Такими темпами мы будем потеть до второго пришествия, — выражала недовольство Зинаида Алексеевна.
— Вы правы, — соглашался он виновато, но все повторялось: его звали, и он, извинившись, уходил в цех, чтобы решить пустяковый вопрос, который решили бы и без него.
— Запретите, наконец, обращаться к вам после шести вечера! — требовала Артамонова. — Вы же начальник цеха, а не мальчик на побегушках, не дежурный мастер! Я не могу и не хочу — слышите? — сидеть здесь по ночам впустую.
Они действительно засиживались допоздна. Как и в годы учебы, Анатолий Модестович не знал ни дня, ни ночи. Он приходил домой разбитый, опустошенный. Если бы хоть уметь отключаться, когда это нужно!.. Лечь и уснуть. Где там! Глаза слипаются, тело гудит от страшной усталости и напряжения, нет сил, чтобы повернуться, поправить подушку, а в голове продолжается работа: расчеты, идеи, формулы...
Случалось, он вскакивал среди ночи, пугая жену, зажигал настольную лампу, хватался за карандаш, чтобы записать, зафиксировать немедленно, пока не забылась, какую-то мысль, пришедшую в голову во сне, а утром с досадой обнаруживал, что мысль-то была пустяковой, не стоящей внимания.
Клавдия Захаровна не одобряла такую работу, и он понимал ее, понимал, что она устала не меньше его за эти годы. Устала всегда ждать, не зная, когда именно он придет, а придя, приткнется тихонько рядом, боясь потревожить ее сон (как будто она спала!); устала волноваться, мучить себя вопросами — как он? что с ним? сыт ли?.. Устала просто от одиночества при живом муже, от роли даже не домохозяйки, а скорее домработницы, которую ценят, поскольку она необходима, и не замечают, раз она есть.
И все же она молчала долго, уговаривала себя, что значит так нужно.
Однажды ночью — под утро уже, когда занималась заря, — Клавдия Захаровна не выдержала, поднялась вслед за мужем с постели, накинула на плечи халат и присела рядом у стола.
Анатолий Модестович не сразу и заметил это, занятый очередной идеей, которая пробудила его. Заметив же жену, спросил отрешенно:
— Что, будильник звонил?! Черт, я и не слышал!
— Будильник не звонил, — едва сдерживая обиду и гнев, сказала Клавдия Захаровна.
— Но почему ты встала?
— Не спится.
— Плохо себя чувствуешь? — встревожился Анатолий Модестович. — Голова болит?
— Оставь мою голову! Ты мне муж или так просто лежишь рядом, чтобы место не пустовало?
— Извини. Понимаешь, тут одна любопытная мысль... И он начал объяснять жене что-то, чего она не понимала, да и не хотела понять.
— Хватит тебе! — Она выхватила у него карандаш и сломала пополам. — Надоело твое бдение, твоя работа, твои мысли! Мне нужен ты, слышишь, ты мне нужен, а не мысли!..
— Тише, тише! — испуганно прошептал он. — Детей разбудишь.
Ребята, все трое, спали в соседней комнате. Но стенки тонкие — дощатые перегородки, оклеенные обоями, и через них все слышно.
— Вот благость-то! — всплеснув руками, сказала Клавдия Захаровна. — Отец начинает проявлять беспокойство о своих детях. Ты ли это?.. А когда шляешься где-то по ночам, душа не болит за детей?
— Клава!..
— Я забыла уже, что ты мужчина, а я баба.
— Зачем ты так, Клавочка?
— А все затем, что пока еще я твоя жена, а не эта рыжая паскуда! — Она вскочила.
Анатолий Модестович тоже встал.
— Не смей, прошу тебя, — сказал он.
— Не командуй, здесь тебе не завод! Дети скоро забудут, как зовут их отца... Или ты думаешь, что если я мало получаю, а ты много... Если ты кормишь семью, значит тебе все можно, все позволено?! — Она всхлипнула, совсем по-ребячьи шмыгая носом.
— Ты понимаешь, что́ говоришь? — Все это было так неожиданно, что Анатолий Модестович не находил нужных, веских слов в свою защиту. Да ведь он и не знал, почему должен защищаться.
— Я все вижу, все...
— Ну, что ты видишь? Успокойся, возьми себя в руки...
— Вижу! — зло повторила Клавдия Захаровна.
— Ты не в себе. Упрекаешь меня бог знает в чем... Пойми, наконец: я занят очень важной работой.
— Всю жизнь так. — Она опять громко всхлипнула. — А о нас ты подумал? Тебе с нами неинтересно, живешь для себя, для своего интереса. А нам, когда нам жить? Господи, зачем я согласилась выйти за тебя! Жила бы спокойно...
— Прошу тебя, успокойся. Ложись спать... — Анатолий Модестович попытался обнять ее.
— Не трогай меня, не трогай! — Она отпрянула к стене и загородилась руками. — Не смей... Лапай свою рыжую, а ко мне больше не прикасайся!..
— Хорошо, я брошу эту работу. Довольна?
— Мне не нужны, не нужны твои милости! Можешь бросить нас, проживем без тебя и без твоих милостей. Иди, держать не буду и плакать тоже, не бойся.
Анатолий Модестович решительно не знал, как разговаривать с женой, как успокоить ее, как убедить, что она не права... «А может, — подумалось вдруг, — в чем-то она права? Может, в чем-то я виновен перед нею?..»
Хотя бы в том, что действительно совсем не бывает дома, не уделяет внимания ни ей, ни детям, живет как бы сам по себе, отдельной какой-то жизнью. И в том еще, что нравится ему Зинаида Алексеевна. Себе не солжешь.