Страница 12 из 81
— Расскажи-ка, именинник, как ты продавал капиталистам свой станок! — попросил Веремеев, теребя Кузнецова за рукав.
— Брось ты, Василий Федорович!
— Давай, давай! Вот и Модестовичу, наверное, интересно послушать.
— Отстань, — отмахнулся Николай Григорьевич смущенно.
— Не хочешь, тогда я сам расскажу. Завод выполнял один важный государственный заказ, а работать-то было не на чем: не станки, а гробы стояли! А тут еще всякие иностранные спецы шастают, принюхиваются, не отломится ли им кусок пожирнее от этого заказа... Русские, дескать, сами не управятся! Вот наш Николай... Ты кем тогда работал? — спросил Веремеев у Кузнецова.
— Брось, говорю!
— Не командуй, раз в отставку вышел!
— Мастером он был, — подсказал кто-то.
— Отыскал, значит, он где-то на свалке списанный станок, на котором работали в прошлом веке, еще с приводными ремнями, что-то там переделал...
— Разболтался старый хрыч, — проворчал Кузнецов, но было похоже, что ему доставляет удовольствие рассказ Веремеева.
— В общем, худо-бедно, а станок-то завертелся! И надо ж так: как раз в цех зашли какие-то иностранцы. Не то немцы, не то американцы, шут их разберет. Смотрят, разинув рты, а Николай вкалывает на этом самом станке, только дым колесом! Они лопочут по-своему, руками разводят, пальцами в станок тычут, а после спрашивают у директора, он сопровождал их... Постой, кто же был директором у нас?
— Ванька Кошелев еще был, — подсказал, улыбаясь, Захар Михалыч.
— Точно, он! Вот они и спрашивают у Ваньки Кошелева: откуда, дескать, у вас такой замечательный станок взялся?.. Николай, ты что делал на нем?
— Зубья нарезал, что же еще, — ответил Кузнецов.
— Зубья, видали!.. А Ванька Кошелев был парень не промах, он спокойно так, с достоинством разъясняет этим тузам капиталистическим, что, дескать, станок этот нашего, отечественного производства и покуда имеется в одном-единственном экземпляре, вроде как опытный! Те не верят, все лопочут, лопочут промеж собой, а потом главный ихний и спрашивает, нельзя ли им заказать у нас несколько таких станков...
Жена Кузнецова поманила его пальцем, он пошел к ней. Старики, продолжая обсуждать давнюю эту историю, потянулись в курилку, на ходу вынимая из карманов папиросы. Захар Михалыч кивнул зятю, чтобы шел с ними.
— Не хочется, — отказался Анатолий Модестович и стал пробираться поближе к двери, собираясь потихоньку уйти.
Как-то неожиданно и потому, должно быть, очень уж громко заиграла музыка, приглашая к танцам.
Анатолий Модестович был у самой двери, когда кто-то тронул его за руку. Он обернулся, досадуя, что не успел выйти. Рядом стояла Зинаида Алексеевна.
— Куда это вы?.. — спросила она. — Нехорошо!
Она выпила и была необычно веселая, возбужденная и раскрасневшаяся, отчего казалась вовсе рыжей, хотя вообще-то ее светлые волосы едва-едва отливали желтизной. Они были скорее золотистыми, как августовские хлеба, чем рыжие.
— Да так, подышать свежим воздухом хотел... — невнятно и смущенно пробормотал Анатолий Модестович.
— А пригласить даму на вальс не хотите?
— Я бы с удовольствием... — Он опустил глаза.
Танцевать он не мог, мешала раненая нога.
— Простите, — виновато сказала она. — Забыла.
— Ничего.
Они незаметно отошли в сторонку. Или их оттеснили танцующие пары.
— Вы почему один, без супруги? — Зинаида Алексеевна смотрела на него пытливо и пронзительно, точно просвечивала своими зелеными глазами.
— Она дома с детьми.
— Жаль. Я давно хотела с ней познакомиться. Когда еще представится удобный случай!..
— Все в наших руках, — пошутил он.
— Отчасти, только отчасти. У вас красивая жена?..
Анатолий Модестович молча пожал плечами.
— Я определенно пьяна, — сказала Зинаида Алексеевна. — Спрашиваю какие-то глупые пошлости. Все жены красивые, это давно известно, иначе они не были бы женами. А детей у вас двое?
— Двое.
— Мальчик и девочка, верно?
— Да.
— И сколько им, если это не семейная тайна?
Было не понять, разыгрывает ли она, дразнит или интересуется всерьез.
— Сыну девять, а дочке скоро будет шесть.
— И еще племянница есть?
— Удивительный вы человек, Зинаида Алексеевна!
— В самом деле?..
— Откуда вам все известно?
— Секрет фирмы. — Она рассмеялась громко. — А племяннице сколько?
— Двенадцать.
— Богатый и счастливый вы человек. — Зинаида Алексеевна вздохнула. — Это так прекрасно, когда в доме много детей. Если бы я была вашей женой, рожала бы каждый год... — Она вдруг вспыхнула и заспешила уходить.
— Куда же вы? Еще только десятый час! — сказал Анатолий Модестович.
— Кому «только», — возразила она, — а кому «уже». Да ведь и вы собирались уйти, не правда ли?.. До завтра. — Она кивнула и направилась к выходу.
Он было сорвался, чтобы пойти за нею, проводить ее, но что-то остановило его...
Мало-помалу начали расходиться и другие. Лишь несколько пар все еще кружились в тесном пространстве между длинными столами. Подошел Захар Михалыч, постоял молча рядом, потом вдруг сказал, усмехаясь:
— Ну что, глядишь, скоро и мои проводы подоспеют... — В отличие от большинства гостей, он был совершенно трезвым, как будто и не пил вовсе. Он умел пить и не пьянеть. — Двинемся или как?..
— Пойдемте.
Почти всю дорогу они шли молча. Уже недалеко от дома, когда свернули с Красногвардейской улицы на набережную, Захар Михалыч проговорил:
— До последнего не верил, что Николай Григорьевич взаправду уходит. Работал, работал, и на́ тебе! Пошла в запас старая гвардия... Из века в век так: одни уходят, другие приходят. Слава богу, успевают люди вместе пожить-поработать, с собой-то тяжело уносить нажитое богатство. Скажи ты мне, ведь каждый понимает, что не для себя старается побольше нажить, узнать, а чтобы другим все передать из рук в руки... Понимает, а берет, берет... Значит, есть стремление и отдать как можно больше?..
Анатолий Модестович плохо слушал старого Антипова. У него кружилась голова и мешала сосредоточиться какая-то навязчивая мысль, но какая именно, о чем была эта мысль, он не понимал. И перед глазами то и дело возникало лицо Артамоновой с грустной улыбкой на губах.
— Что молчишь? — спросил Захар Михалыч.
— Думаю.
— Тут думай не думай, на то мы и человеки, чтобы все время брать и отдавать. Это хорошо сказал Николай Григорьевич, что отдавать нужно с прибылью. Если каждый отдаст только то, что взял, откуда же взяться тогда общему богатству, которое от избытка происходит?.. А на тебя, как я понял, Николай Григорьевич возлагает большие надежды. Не подведешь ли?
— Постараюсь, — ответил Анатолий Модестович. Он вдруг подумал некстати, что у Зинаиды Алексеевны очень тонкие, всегда плотно сжатые губы, а это, говорят, признак твердого характера. «Вполне соответствует, — усмехнулся он. — Чего-чего, а твердости ей не занимать».
— Смотри, — сказал старый Антипов. Он не видел в темноте лица зятя, иначе обязательно поинтересовался бы, чему тот улыбается. — Доверие надо оправдывать. А эта женщина, с которой ты беседовал, и есть, что ли, Артамонова?
«Заметил», — подумал Анатолий Модестович.
— Да, — сказал он.
— Николай Григорьевич хвалил ее. Говорил, что женщина она умная и деловая.
— Умная.
— Приятно, когда умная и красивая, — сказал старый Антипов и почему-то вздохнул шумно. — В жизни редко так бывает.
— Красивые обычно считают, что им не обязательно быть умными.
— Ум красоте не помеха. Вы что, затеяли с ней какое-то большое дело?
— Пока трудно сказать, получится из этого что-нибудь или нет, — ответил Анатолий Модестович. — Так, идея одна.
— Надо, чтоб получилось! Обязательно надо. Человек ради этого решился на крайний шаг...