Страница 7 из 87
Должно быть, в эти мгновения, покуда стоял он возле окна, Антипов вспомнил, как почти беспризорным мальчишкой — матери не до него было — лазил под забор, чтобы хотя бы подышать тем воздухом, послушать работу молотов, и как грезилось ему: вот идут они с Михаилом рано поутру, плечо к плечу — отец и сын Антиповы, идут в главные ворота (он всегда ходил в главные), вливаясь в общий густой поток таких же рабочих людей... И приятно и гордо ему сознавать было, что в том огромном деле, что и делом-то назвать мелко, есть немалая толика их, Антиповых, труда. И о том еще мечталось, что станет Михаил обязательно хорошим инженером и сделает для своего завода что-то важное, значительное, а раз для завода — значит, для всей страны, для всего народа.
Не оправдал сын надежд. Обманул его ожидания и мечты, и стали они как бы пустыми, а это больно ранило самолюбие и гордость Антипова. «Как же это могло случиться? — горестно думал он. — Проглядел, прошляпил!..»
— Ну, так!.. — повторил он, тяжело поворачивая голову.
— Ты же знаешь, отец, какое тревожное сейчас время. Ведь не прятаться иду от трудностей, а чтобы командиром Красной Армии быть.
— Командиром! Когда понадобится и когда позовет Родина, я тоже солдатом стану. А теперь там нужнее! — Он взмахнул широко рукой, показывая в окно, и тотчас, словно подтверждая его слова, делая их весомее, басовито и как бы стелясь по земле, прогудел заводской гудок.
— Ты не прав, отец, — сказал Михаил. — Прости, но не прав.
— Я-то прав! Только вам, молодым, кажется, что вы всегда правы, а родители — дураки!
— Папа, а чем плохо, если Миша танкистом будет? — спросила удивленно Клава.
Она прибирала перед зеркалом волосы.
— Не встревай, когда взрослые разговаривают! От горшка — два вершка, а тоже туда, в рассуждения! Молчать!
Клава вспыхнула и выбежала из комнаты. Тихая и молчаливая, она едва ли не впервые решилась возразить отцу.
— Комсомол дал мне рекомендацию в училище, — сказал Михаил. — Значит, нужно.
— А кто говорит, что не нужно? Только тебе-то иная была судьба.
— Судьба — это пустое, отец.
— И я про то! Когда начинают ломать то, что веками складывалось, хорошего не жди, нет. Всякие, говорю, люди есть. На другого в работе смотреть жалко и совестно, потому что не за свое взялся. В тебе же от дедов твоих талант к металлу даден, а ты!.. Всё. Решил, стало быть решил. Но помни: я тебя не благословлял, не напутствовал. Живи, как знаешь сам...
Галина Ивановна, закрыв лицо руками, всхлипнула.
— Или думаешь, — продолжал Антипов гневно, — что в армии все дорожки орденами завалены? Нагибайся, сынок, подбирай ордена и на грудь себе вешай, на грудь!
— Я не давал повода, отец...
— Слова по всякому случаю говорить научились, а только не в том мудрость человеческая, не в словах. В деле, в работе!
Он вздохнул тяжело и безнадежно, понимая, что разговоры эти поздние, что ничего уже переделать и передумать нельзя. Сел, положив на стол большие свои руки.
— Ладно уж, — сказала Галина Ивановна, нежно и тоскливо глядя на сына.
— Не надеялся, что так вот все обернется. Некому теперь мое дело подхватить и продолжить... А ничего, ничего! — вдруг ожил, встрепенулся он. — Ученики продолжат. Им и передам все, что сам знаю и умею. Пусть наследуют, если родной сын отвернулся.
— Да не отворачивался же я, отец! Сам всегда говорил, что не в том главное, чем занимается человек, а в том, как занимается.
— Ты мои слова не вставляй в свои мысли. Я знаю, что говорил. А ты забыл, забыл традицию нашу родовую, антиповскую. Не воспринял, не умножил. Не по вкусу, видно, пришлась. Валяй, командуй, скрипи ремнями перед женским полом. Они это любят, когда вокруг них командиры увиваются! — Он усмехнулся зло.
Так они и не договорились ни до чего. Проводы, правда, Захар Михалыч устроил как надо, хотя и сидел за столом сычом, мрачнее осенней тучи. И на вокзал не поехал...
Письма Михаил писал из училища не часто, но обстоятельные и деловые. Явно рассчитанные на отца. Матери-то что?.. Жив, здоров, скучает, и ладно. Подробности армейской службы ее мало интересовали. Ей бы лишний раз обращение к себе отыскать, просьбу какую-нибудь. Но Михаил ничего не просил.
А отец писем не читал. Во всяком случае, при жене и дочери. Но Галина Ивановна достаточно знала мужа: положит письмо на комод или просто на столе оставит, вроде как забыла убрать. Уверена была, что прочтет, когда будет один дома и гордыню свою уймет. Примечала, как именно положила письмо, либо ниточку в конверт прятала. Первые два-три письма Антипов все же не брал в руки, а после, сразу заметила Галина Ивановна, прочел. Прочел! Но ни словом, ни намеком не показала, что знает об этом. Дочке только шепнула. Вместе они и порадовались. А когда финская кампания началась, похоже стало, что и сам Антипов понял и принял сыновнюю правоту. Но крайней мере, смирился. Ведь вот она, война!
И Михаил ему понравился, когда приехал на побывку — за отличную учебу отпустили. В награду. Хоть и в военной форме, не в спецовке, в какой Антипов ходил на завод, а все равно можно угадать в нем силу и дух: плечи в разворот пошли, точно тесно им под гимнастеркой; лицо не гладкое — обветренное, шероховатое; глазами глядит прямо, не прячется, и слов лишних не говорит, а только по делу и коротко.
Нет, ничего этого не сказал Захар Михалыч сыну, при себе оставил, как зарубку на память. Но и не упрекал больше, захоронив разочарование глубоко-глубоко и втайне надеясь, что, бог даст, будут у него еще внуки-наследники, которым он успеет — из рук в руки — передать дело.
Ради этого стоит жить...
Жена вернулась с кухни одна. Оглядываясь на дверь, сказала шепотом:
— Ты, отец, поласковее будь с ней.
— Что это ты так заботишься?
Он вдруг подумал, что жена все знала, в заговоре как бы была с Михаилом, а от него скрывала. Но и на это он уже не серчал.
— Ребеночка она ждет.
— Беременная, что ли?
— В положении.
— Нашли время детей рожать! Выпороть бы обоих. Так одного не достанешь, а другую нельзя... — Он покачал головой. — Обвели вы, мать, меня. Вокруг пальца обвели. А я-то, дурак старый, э-эх!..
— Не шуми очень, отец, — еще попросила Галина Ивановна. — Поберечь ее надо.
— Ладно ты со своим заступничеством.
Напрасно беспокоилась жена. Был Антипов ровен, предупредителен с невесткой, ничем не давал понять, что вошла она в их семью в общем-то нежданной, и называл только дочкой, не иначе. И работать бы ее не посылал — раз такое дело, прокормились бы как-нибудь, — но тут уж Татьяна за себя решила: устроилась в госпиталь медсестрой. Ее не просто на работу взяли, как других вольнонаемных, а в армию — форму выдали, чему Клавдия очень завидовала. Они с матерью души в Татьяне не чаяли.
И Антипов скоро привык к ней, полюбил по-своему.
Галина Ивановна потихоньку из всякого старья, какое нашлось в доме, готовила для будущего внука — именно для внука! — пеленки, распашонки. Глядя на жену, Захар Михалыч тоже радовался, хотя не показывал своей радости, а думал о том, что вот пока Михаил воюет, бьет и давит танком фашистскую сволочь, Татьяна родит ему сына, которого обязательно назовут Захаром, как уж повелось у Антиповых. Тогда будет в семье сразу два Захара Михалыча — он сам и внук его. И чем ближе подходило время родов, тем заботливее становился он к невестке. Жене и дочери строго-настрого наказывал, чтобы освободили ее от домашней работы. Хватит того, что в госпитале работает. Если же Татьяна сама бралась сделать что-то — хотя бы обед приготовить, — ворчал.
— Ты, — говорил поучительно, — отвечаешь за две жизни. И перед Михаилом, и перед нами.
— Я же здоровая, молодая, — смущалась она.
— Молодость проходит, а здоровья тебе на двоих и надо. Есть кому воды принести или дров. А ты отдыхай, сил набирайся.