Рассказы

Однажды мальчишки играли на улице в мяч. Они позвали меня. Все домашние поручения я выполнил и со спокойной совестью мог поиграть.

Увлёкшись игрой, я забыл про свои горести: бегал, прыгал, смеялся. Только радость моя была короткой. Я услышал голос разгневанной енге.

Она стояла у ворот, поджидая меня, и тут же надавала мне пощёчин. А когда вошли в ворота, так наподдала, что я не устоял на ногах.

Но этим дело не кончилось. Когда домой вернулся брат, она ему на меня наябедничала, и он тоже меня поколотил.

И потом мне было сказано, чтоб я больше не смел играть с ребятами на улице.

— Если не послушаешься, пеняй на себя, плохо будет! — пригрозил мне брат. — Я тебя предупредил.

С тех пор я только со стороны с тоской наблюдал, как играют ребята, не смея присоединиться к ним.

Летом мой рабочий день начинался с восхода солнца. Я должен был пригнать домой лошадь, которая паслась в ночном.

Полусонный, с уздечкой в руках, я бежал на луг. Иногда приходилось искать долго. Если путы развязывались, лошадь могла уйти далеко.

Но и когда я ее находил, она долго не давала надеть на себя уздечку. Конечно, тащить в поле соху или борону не так приятно, как щипать на лугу траву!

Стоило мне приблизиться к лошади, как она отбегала в сторону. Так мы и кружили по лугу. Хитрая лошадь словно играла со мной.

Дорого обходилась мне эта лошадиная игра.

Дома меня встречали бранью:

— Тебя только за смертью посылать! Где ты так долго болтался, лентяй! Наверное, искал утиные яйца.

Пока я гонялся за лошадью, все уже успевали позавтракать. Я наспех глотал остывший чай, чтоб не пришлось работать в поле голодным, ведь никто не будет ждать, пока я поем.

В пору моего детства железного плуга ещё не было. В башкирских и татарских деревнях пахали землю неуклюжей деревянной сохой. Удобней было, если её тащат четыре лошади.

Мы объединялись с соседями: у Хайри-бабая две лошади, у Гайфуллы-агая одна, и у нас одна.

Запрягали лошадей попарно: две впереди и две позади.

А я был погонщиком лошадей.

Иногда я вёл их под уздцы, иногда сидел на одной из задних лошадей, закинув их вожжи себе на шею. Вожжи передней пары я держал в руках.

Самое главное, чтоб лошади шли дружно, тогда будет ровной борозда. Но дело осложнялось тем, что по характеру наша четвёрка была очень разной. У Хайри-бабая одна лошадь резвая, другая медлительная, неповоротливая, а у соседа Гайфуллы-агая и вовсе лентяйка.

И получалось так: резвая уже потянула, неповоротливая не поспела, ещё раздумывала, а лентяйка вообще не тронулась с места. Борозда выходила неровная, во многих местах оставались огрехи — невспаханные полоски земли.

Но виноват во всем был я.

На меня обрушивался гнев пахарей:

— Никудышный погонщик! Не может справиться с лошадьми!

Трудней всего было на поворотах, где нужно ровно закончить старую и ровно начать новую борозду.

Помню, как-то соха вильнула, и Хайри-бабай пришел в ярость:

— Недотёпа! Чтоб тебя скривило, как ты скривил борозду!

И меня скривило. Брат швырнул в меня палкой со скребком, которым счищают землю с сохи. Палка попала мне в спину. Я свалился с лошади и лежал как мёртвый. От боли в спине не мог ни кричать, ни дышать.

Гайфулла-агай не выдержал, сказал брату:

— Ты поосторожней, дурак, как бы не убил ребёнка. Хоть он и сирота беззащитный, но придётся тебе отвечать.

В этот день спина моя немного отдохнула от палки, но потом брат забыл, о чём предупреждал его Гайфулла-агай.

Намаялся я, когда мы поднимали целину под просо. И лошади не хотели тянуть, и никак не удавалось наладить соху: то ломаются деревянные клинья, то лопаются вальки.

И опять пахари бранили меня по-всякому за то, что не умею заставить коней идти дружно.

Доставалось от пахарей и лошадям.

Сейчас целину пашут тракторы, а каково было это делать тощим крестьянским клячам! Может, лошадь Гайфуллы-агая и не была ленивой: просто у неё не хватало сил.

Но Гайфулла-агай так на неё озлобился, что стал колотить палкой по голове, чуть не выбил ей глаз.

Два дня после этого из глаза всё время катилась слеза, словно лошадь плакала.

Я ничем ей не мог помочь. Я только жалел её всем сердцем. Ведь меня тоже били. Мы с ней были товарищами по несчастью. Мне казалось, что лошадь это понимает и тоже жалеет меня.

За время пахоты я так отощал, что будь мать жива, пожалуй, и она бы меня не узнала. Кожа на руках задубела, нос заострился, волосы отросли и свисали на лоб. Одёжка превратилась в лохмотья. Оборванный, лохматый, худой, чёрный от солнца, я был похож на нахохлившуюся птицу — дергача.

Не легче было и на сенокосе. Копны на длинных арканах-верёвках волочили лошади, которыми я управлял. Участок наш был неровный, кочковатый. Если на пути к стогу, застряв на кочке, копна разваливалась — опять виноват был я.

Подбегал брат и, ругаясь, награждал меня пинком.

После работы в поле лошадь пускают в ночное, она может отдохнуть, а у меня и дома не было ни минуты отдыха. То дай пойло корове, то убери за телёнком — всё на меня, на меня…

А хуже всего, если енге сунет мне в руки своего грудного младенца:

— Мне некогда. Посмотри за малышом!

Малышу давали сосать завёрнутый в тряпку подслащённый хлебный мякиш. От этой соски у малыша разболелся живот. Он захлёбывался от плача.

Я его качаю — он орёт, я хожу с ним по дому — он орёт.

Наконец енге, закончив свои дела, вырывает у меня из рук ребёнка и грубо отталкивает меня:

— Почему у тебя ребёнок плачет? Это ты его заставляешь плакать, ты малыша нарочно щиплешь, чтобы не нянчить его. Недаром говорят: «Телёнка вырастишь — масла наешься, сироту вырастишь — кровью обольёшься!»

От обиды слёзы застилают мне глаза.

А енге, увидев, что я плачу, вместо того чтобы пожалеть меня, даёт мне пинка.

— Он ещё плачет! Так я и поверила слезам шайтана. Уходи отсюда, видеть тебя не могу!

Схватив старый чекмень, я выбегаю на улицу.

Где переночевать мальчишке, которого выставили за дверь? Хорошо, что есть сеновал. Вместо матраца мягкое душистое сено, вместо подушки подкладываю под голову шапку, укрываюсь старым чекменём.

Хотя я очень устал, но сон меня не берёт. Всё думаю о том, что в доме брата никто меня не любит, что нет у меня детства. Какое же детство без игры, без радости, без ласки, без тепла семьи…

Утром меня будит сердитый окрик:

— Хватит дрыхнуть, вставай!

И я знал, что новый день не принесёт мне ничего нового: опять работа, работа, работа, побои и брань.

По четвергам деревенские ребятишки играли с крашеными яйцами. Енге дала по два крашеных яйца своим детям. А мне ни одного не дала.

Сам я играть не мог. Мне хотелось хотя бы посмотреть, как играют другие. Но енге меня высмеяла:

— Давно уж джигитом стал, скоро усы вырастут, и туда же, как маленький, крашеным яичком поиграть захотел!

К её брани и насмешкам я привык. Но не мог привыкнуть к тому, что она унижает меня перед чужими людьми, жалуется на меня соседкам:

— И когда мы только от этого сироты избавимся! Лишний рот, да ещё прожорливый, всё в доме подчистит: ни сливок, ни катыка [5] от него не убережёшь!

Это она по злобе говорила. Я мог поклясться, что не только катыка не ел и сливок не пробовал, но даже ломоть ржаного хлеба без спроса не решался взять.

Особенно после того, как услышал от брата:

— Навязался ты на наши головы, браток!

В доме брата я прожил два года, пока не случилось непредвиденное, коренным образом изменившее мою жизнь.

Гали остается без дома

Этот день я провёл на току, где молотили просо.

Я погонял лошадей, встряхивал солому, подметал полову, помогал насыпать зерно в мешки.

Тогда в наших деревнях машин — молотилок и веялок — не было. Молотили или лошадьми, или цепами — сыбагасами, а потом веяли на ветру. Вручную, как ни старайся, больше четырёх-пяти возов не намолотишь.