Эхо тайги

Мысль жить вопреки толпе давно ютилась в душе Якима. Он – талант, и ради человечества обязан взмыть над толпой и сбросить вериги условностей. Только как это сделать? «Распроклятая ты деревня, распроклятая одурь села…»

Ванюшка меж тем успел осмотреть село с бугра и, припомнив явку: после второго проулка четвертая изба, – позвал Якима.

Село стояло, запорошенное снегом. Мохноногая лошаденка, запряженная в розвальни, протрусила на улице, и возница, подслеповато прищурясь от яркого света, оглядел незнакомых прохожих. Солдат в башлыке с винтовкой стоял у избы, где квартирует «их благородие». Село не то спало, пригревшись, не то ушло в себя, напряглось, притаилось перед щетиной наводнивших его солдатских штыков.

Найдя нужную избу – невзрачную, кособокую, с нахлобученным набекрень, придавившим к земле снежным сугробом на крыше. Ванюшка зашел в нее.

– Здесь живет… – назвал имя, прозвище и, получив подтверждение, сказал на ухо секретное слово. И вот они с Якимом уже за столом. Перед ними миска со щами и душистые ломти хлеба, испеченного на поду. Хозяин, разогнав ребятишек, хлебал щи вместе с гостями и говорил обстоятельно, не спеша:

– Передай Вавиле: в селе сорок два солдата, три унтера да два офицера. Живут… эвон, смотри в оконце, в той сборной избе, а остальные – где по два, где по трое. Как придете – мы встретим вас у поскотины и разом все избы покажем… Наших в селе, што оружие сготовили, осьмнадцать. Дезертиров без малого три десятка. Половина, считай, по трусости скрылась, а друга половина за нас… Колчаки на той неделе сызнова недоимки трясли. За кажинную голову дезертира полста сулили, а наши не выдали никого. Еле-еле мы от бунта народ удержали. Из ихних солдат, передай Вавиле, девять, это уж подлинно знаю, к нам перейдут. Скажи: довели мужика колчаки – железо готов грызть зубами… Слыхал, поди, что стряслось в Озерушке? А в Карасях?

Яким слушал рассказ, и село уже не казалось ему погруженным в дрему. Готовым к прыжку зверем казалось теперь Якиму село. И выходя из избы, он настороженно вглядывался в занесенные снегом избы. В них, за мертвенной белизной обледенелых окон, угадывалось биение жизни, тщательно скрытой от постороннего глаза. В каждом селе были противники Колчака, готовые вести с ним борьбу не на жизнь, а на смерть. А поскольку Яким связал себя с Горевым, а значит с Колчаком, то выходит, народ ненавидит и его, Якима. Ему показалось, что он идет над клокочущим кипятком, покрытым чем-то тонким и хрупким, и радость от проникновения в отряд Вавилы поубавилась.

Тянулись покрытые снегом поля. Стога сена с воронами на макушках. Окутанные инеем березы.

Яким пытался разобраться в ситуации. Драгоценный металл от подделки можно отличить с помощью пробирного камня. Для Якима таким пробирным камнем были его излюбленные формулы. «Все существующее разумно, – шептал он, идя за Ванюшкой по узкой санной дороге. – Но обе силы существуют одновременно… Что ж, они обе разумны? Почему же они враждуют и борются? Попробуем разобраться с другого конца. Все новое прогрессивно. Гм, а что из них новое?»

Яким с ужасающей отчетливостью ощутил свою беспомощность. «Нужно бежать, – думал он, – прочь из деревни. В городе проще затеряться, скрыться. Но где взять денег?»

У небольшого ложка надели лыжи и пошли целиной. Ванюшка внимательно следил, чтоб не напороться на валежину, предательски запорошенную снегом, не соскользнуть в талый ключ, и все поправлял на груди лямки вещевого мешка. Невелик груз, но Ванюшка не терпел ничего, что хоть чуточку в тягость. Завтра к полудню они доберутся до Притаежного. Но небо все морочает. Ванюшка немного любовался собой – обошел все деревни и нигде не попался… И, скажи, все запомнил – это тебе не баран начхал. Но все одно Вавила всыплет за своеволье. В прошлый раз за отлучку на пасеку выгнать сулился. А теперь ка-ак брови насупит…

Лямки от мешка забеспокоили сильнее. Ванюшка нетерпеливо передернул плечами. «Не каторжный я, не батрак. Своей волей пришел в их поганый отряд, ежли што, сам уйду, и конец!

Оглянулся на Якима, еще потемнел! «И за этого шею накостыляют. Тут Верка зачнет тростить: пошто Якима привел? Да еще всех наших по селам ему показал. – Защемило в груди. – Надо было сразу ему отказать. Так нет, захотелось главным себя выказать… Наврешь-то самую малость, а посля не можешь отхаркаться. Да што я, привязанный, што ли? Привязанный вроде и есть. Куда подамся? В Рогачево, под тестевы вожжи? Еще хорошо, ежели вожжи, а то возьмет батожок да погладит спину до крови. Вот она, жисть смердящая. Хошь как лучше, а она намокает и час от часу тяжелеет. Яким. завидует: у тебя, мол, не жисть, а сказка. Тебе бы таку сказку. Нахвастал ему, мол, Вавила и все меня слухают. И кто меня тянет всегда за язык? Удержаться хочу, а удержу нет».

Впереди до боли знакомая петля речки Выдрихи. Оголенные кусты тальников. На взлобке одинокий краснокрыший дом. Остановился Ванюшка.

«Эх, надо было еще раз сватов заслать, а может и два. Теперь жил бы тут. А может, еще не поздно?»

Обернулся к Якиму.

– Слышь, буран собирается, Пошли в избу ночевать.

– Ты, Ваня, не разобрался, здесь Линда живет.

– Неужто? Скажи ты, – слукавил Ванюшка. Мелькнули перед глазами коса, подоткнутый подол платья… – Всё одно… Пойдем, заночуем.

– Не стоит, Ваня. В прошлый раз, когда я ходил сватать, приняли очень неласково, а теперь, когда стало известно, как ты от венца сбежал, думаешь, ласковей будут? Пойдем до другого хутора. А то Ксюша узнает…

– Што – Ксюха? Эх, растравил ты мне душу. Сколь лет я тянулся к Ксюхе, грезил: одна, мол, она така на свете, и другой нет. Очи слепила, аж жмурился. А слюбились – вижу, баба, как все. Другой раз целует, а мерещится, будто Манютка целует. Манюткой ее и скличешь.

– Выходит, Ваня, ты Ксюшу никогда не любил?

– Сам понять не могу. Вроде, любил, шибче некуда, а вроде бы просто блазнилось. Ум за разум заходит. Слышь, попросимся ночевать, спытаем счастье в последний раз?

– Нет, Ваня, ты как хочешь, но я туда не пойду. И тебе не советую.

– Пойдем… Вот как мне надо! Вышел на этот бугор, увидел дом Линды, вспомнил ее… Вот она, как живая, перед глазами! Не жить мне без нее, Яким. Слышь, может, спытаем счастье?

– Давай в другой раз.

Надулся Ванюшка. Но один пойти в дом не решился. Тоска навалилась, и привычная жалость к себе заглушила даже мысли о Линде.

– Яким, вот ты пишешь разные песни. Ты про меня, про жисть мою разнесчастную сочини. Да такую, штоб люди пели и слезы у них текли. Тоска мою душу гложет, какая, может, никого еще не глодала. Слышь, давно-давно Ксюха сороку увидела, и завидки ее забрали: вот, мол, у сороки крылья, летает, где хочет, живет, как хочет. Меня так и кольнуло! крылья – вот што мне надо! Штоб быть выше всех, штоб делать, што пожелаю, и не препятствуй мне. А крылья, как я понимаю, – это деньги, власть!

– Для меня, Ваня, крылья – это смена волнующих ощущений, понимающая аудитория. Мне нужна свобода для творчества, ну и, конечно, деньги. Тебе хорошо, живешь в отряде, как хочешь. Делаешь, что тебе нравится.

– Тоже нашел свободу. Землянки копай. Дрова готовь! Ночь не ночь, мороз не мороз – стой в карауле.

– А у Арины ты хвастался: вот, мол, жизнь, лучше некуда. Врал?

– Я не вру. А бывает, грежу по-разному. Какое это вранье? А скоро еще начнутся бои.

– Война подсказывает великие сюжеты. Мне надо отточить свое восприятие жизни на оселке риска.

– Погляжу я, што ты запоешь, как бой настоящий увидишь! – Ванюшка махнул рукой и замолчал. Рассказывать о своем первом бое ему не хотелось. Это было, когда вышибали колчаковцев из Гуселетова. Лежал Ванюшка в цепи, а над головой, вызывая стылую дрожь, свистели пули.

Донесся крик:

– Мамоньки, зацепило…

«Теперь мой черед, – суеверно подумал Ванюшка и от страха закричал.

– Га-а-ды! А-а! А-а-а!…

Больше он ничего не помнил. А когда оглянулся, возле него лежала усатая голова и смотрела на Ванюшку единственным выпученным глазом.