Страница 4 из 76
– С этой бабой-кудахтой намаялись мы. Как станет кликать, так хоть матушку-репку пой. Турни ты ее, служивый. Гляди, она уже зенки закатывает.
И служивый турнул. Лушка заколебалась, потянулась за Аннушкой, но Вера шепнула:
– Беги. Вавилу найди! Вавилу! Расскажи ему все, – И что было силы толкнула в плечо.
Лушка кинулась за березки, подальше от Сысоевых глаз…
«…По какой дороге Вавила будет возвращаться из волости? – думала Лушка. – В Рогачево пойдет, а может, прямо в коммуну, на Солнечную гриву?»
Прибежала к развилке дорог, запыхалась, и новая мысль: «А вдруг Вавила идет в село, не ведая про бандитов? А может, услышал про нашу беду и пробирается стороной? Где ж его караулить?»
Много тропок в степи. Выбрала Лушка ту, что по гриве идет и вздохнула облегченно: «Отсюда далеко видать. Запримечу. А если он логом пойдет?… Солнце к обеду, Надо в логу его караулить. Там тропа возле кустов идет», – и Лушка побежала в лог. От жары и быстрого бега кофта промокла от пота. Прибежала к ручью, и новая тревога: «Зачем Вавиле логом идти? По гриве далеко видно. Конечно, он гривой пошел. Эх, дура я дура!» – и не напившись, не передохнув, помчалась вновь на гриву.
Так было днем. Когда закатилось солнце и фиолетовые потемки окутали тропки, Лушка выбилась из последних сил. Взглянула на блин луны, что беспомощно валился за гору, и тоска обуяла: «Живы ли коммунары?… Где Аннушка?… И Вавилу не перехватила. Теперь он поди в селе, попал в солдатские руки. Что делать?…»
Ноги подкашивались, а перед глазами будто жернов вертелся: все вправо, вправо. И земля валилась за жерновом.
– А-а-а-а…
И сразу Вавилов голос:
– Лукерья! Ты? Минут десять стою, гляжу, а признать не могу; то ли ты, то ли нет. Вставай. В городе, Лушка, восстали чехословаки. В Притаежном председателя селькома повесили. А что в Рогачево? Аннушка где?
6
Появилась Ксюша так же неожиданно, как и исчезла. Сразу возникла из темноты верхом на невысоком заборе. Неслышно спрыгнула на землю рядом с Ариной. За Ксюшей забор перемахнул Тришка, За Тришкой – солдат,
При виде солдата Арина обмерла. Одно дело, когда солдата поставят тебе на постой и вечером бедуешь с ним у лагуна с медовухой. Другое – когда неожиданно вынырнет из темноты. Тут сразу озноб прошибает. Солдатик, правда, невзрачный, щупленький. Не он ли сегодня пожалел Аграфену, когда ее секли на скамейке? А после его самого наказали…
Ксюша оборвала Аринины думы.
– Сиди тут, крестна, и мешки карауль. Ежли стрельба начнется, один бросай, а с хлебом, который тащи к воротам поскотины. И топор не забудь. Тришка, я иду первой, меня собаки знают, а вы е солдатом пробирайтесь к амбару… Скис? Я те скисну. Сам вызвался людям помочь. Как часовому зубы заговорю, свистну тихонько, так – вяжите его зараз. И зараз ломайте запор.
– Ты не забудь, Ксюша, я утром тебе пособил коммунаршу унести, и теперь вот…
– Не боясь, не забуду.
Какой платы ждал Тришка, он и сам не знал, но хорошо, когда за девкой должок.
– А ежели не выйдет вязать? Ежели он крикнет?
– А зачем я тебе тряпку дала? Ты, Тришка, мне не верти. Если солдат разбудит своих, тебе первому крышка.
– Кто идет? – окликнул часовой у амбара.
– Свои. Из этой избы я, – Ксюша сказала нарочно погромче, чтоб коммунар в амбаре услышал. Не мешкая позвала собак: – Буран, Полкашка… Ох, звери мои, нате хлеба, Буран, не лижись. Тебе говорю… не лижись.
– Откуда идешь? – спросил часовой. Ответ заготовлен.
– Откуда иду – там меня уже нет,
– И сударик домой пошел?
За такие слова в пору кулаком по зубам, но нужно тянуть разговор.
– Ты, служивый, держи язык за зубами. На девку не диво хулу напустить. На мельнице была, там нонче нашу пшеницу мелют.
– Мельница под горой, а ты откуда идешь?
– Боялась идти, так поденщик с мельницы проводил до самого огорода.
– Уж, поди, ты ему на прощанье спасибо сказала? А? Вот повезло. Солдат сам язык чешет. Трясет Ксюшу как в лихорадке, но она, сжав губы, смиряет дрожь,
– Доброму человеку всегда благодарны. Эх, солдатик, ночка седни дивна. Слышь, скрипит коростель. Немудрящая песня, а на душе сразу радостно. А вон козодой затянул свою,… Скушно, поди, тебе одному?
– Скушно! конечно, Да надо… Садись-ка рядком…
Из-под навеса метнулись две тени и солдат на полуслове оборвал свою речь. Хрипнул и упал на траву. А рядом упала Ксюша, придавила ему грудь коленом и для верности прикрыла солдату рот еще и своей ладонью поверх Тришкиной.
– Заткните рот тряпкой. Покрепче, штоб пикнуть не смог! Вяжите руки! – Ксюшу трясло, но она торопила: – Пешню давай. Поддевай под пробой. Так… А ну, навались…
Дверь распахнулась.
Надо сказать; «Товарищи, выходите быстрее, да тихо», а горло перехватило и не то чтоб слово вымолвить, дышать трудно. Ладно Тришка шепнул за нее: «Выходите».
Коммунары выходили и кто сразу же исчезал за забором, кто оставался тут, на дворе.
Аграфена вышла с Аннушкой на руках. Капка с Петькой за юбку держались. Увидев Ксюшу, Аграфена сразу к ней:
– Где Оленька? Не видела?
Что ответить матери? Вон, мол, в проулке лежит твоя Оленька, разрубленная шашкой от плеча до груди. Солдаты прибрать не дают. Такое не скажешь и соврать непривычно.
– Выходите скорее…
Жура спросил:
– Куда идти-то? Командуй.
– Винтовку бери у солдата… и патроны возьми!
Так при охоте на зверя, пока чело берлоги заламывают, кажется, время застыло. Кажется, целую вечность курчек в снег втыкаешь, да вечность поднимаешь ружье, курок взводишь, воздуху набираешь, полную грудь. А выскочил зверь – и время помчится стремительным валом, словно плотину прорвет. Так и сейчас, А, Ксюша еще торопит:
– Скорее… Как бы кто не хватился. Прямехонько через забор и в поскотину. Дядя Жура, винтовку, смотри, не забудь… – наказала, как старшая, и ее указания, бородатые, спесивые мужики принимали как указания старшего.
8
Снова брод через Выдриху, снова таежная тропа, по которой днем Ксюша с Тришкой и солдатом тащили Веру. Теперь за Ксюшей шли освобожденные коммунары. Мало их осталось. Некоторые решили укрыться на пасеках, другие, не заходя в родные избы, ушли в соседние села к сватам да кумовьям, и только одиннадцать человек шли за Ксюшей в тайгу. Кого не успели выпороть, шагали бодро. Егор ослаб и шел пошатываясь.
Боясь нарушить предрассветную тишину, Егор позвал Ксюшу шепотом:
– Доченька, Оленьку нашу не видела?
– Ветка через тропу. Пригнитесь.
– Ветку-то видим. Оленьку, сказывай, видела?
Ксюша переводила разговор на другое и, боль смутной догадки полоснула Егора. И сразу другая боль: не догадалась бы Аграфена, Ее не удержишь. Рванется в село, в солдатские лапы…
Шли осторожно, но споро, стараясь подальше убраться от Рогачево. Вода на броду не охладила воспаленные думы. Ночная прохлада и тишина, напоенная запахом трав, влажной земли, пихт и отцветших черемух не притупили боли утраты, – Скажи на милость, впервой за всю жизнь в себе человека увидел, а не быдло хозяйское. И на тебе, – вздыхал Жура. Не так болела иссеченная шомполами спина, как душа ныла. – Ксюха, а Ксюха, как на воле гутарят? За што это нас? При царе так не драли.
– Откуда мне знать. Не о том была думка и теперь не о том. Где от ворогов нам укрыться теперь?
– М-м-да… Видно, Ваницкий сызнова к власти пришел, так его тетку.
– А нас, коммунаров, за што? За то, што заместо лошади плуг на себе таскали? Ноги потерли в кровь, копая лопатами целину?
– Тише! Не услышал бы кто!
Ксюшу нагнала Аграфена с Аннушкой на руках.
– Ответь ты мне, не видела Олюшку нашу?
– Утром отыщем.
– Утром, Аграфенушка, утром, – торопливо вмешайся Егор, – Сама вечор отпустила ее к куме ночевать. Да у нас на селе кумовьев, каждый приветит.