Эхо тайги

…Яким вернулся к Арине и, вот уже третью неделю живет у нее. Исправно уничтожает блинки, яичницу, кашу – всё, чем имеет возможность попотчевать небожителя тянувшаяся из последних сил Арина. Запивает блинки медовухой. Ночует на кержацкой святыне – семейной кровати. Но ни бумаги, ни карандаша Арина ему не нашла. Сама она спит на печке. Правда, иногда Яким говорит:

– Иди-ка сюда, м-м, Аринушка, иди, иди, светик. Я тебе, что-то скажу на ушко.

В такие минуты Арина трепещет от счастья.

Днем Яким усаживает Арину за стол и, подливая себе и ей медовухи, рассуждает о Европе, России, чудесах мироздания и истории ассирийцев. Исчерпав эти темы, переходит к современному бытию.

– Арина, ты не знаешь, где Ваня? Ты меня обласкала, мне у тебя уютно, но Ванюшку очень надо…

– Как исчез, почитай, из-под венца, так ни слуху, ни духу. Крестница-то моя хороша! А? Это же надо такое сотворить. Сказывают, тесть с Симеоном к Вавиле в Притаежное шастали, судом грозили. А Вавила им: их, мол, дело, теперь не прежние времена в личную жизнь встревать. Якимушка; неужто и впрямь законная супружница не имеет права вернуть законного мужа?

– Ах, оставь! Все это суета сует. Мне бы Ваню найти… Перестало греть солнце! Вот сидишь ты в избе и даже не помышляешь, что потомки будут паломничать в Рогачеве. Будут молиться на твою избу. Не удивляйся, не вскидывай брови. Ты не обычному мужику наливаешь в стакан медовухи. Гордость русской поэзии в безвестном селе Рогачево пьёт медовуху с Ариной. Перестало греть солнце! Ты вникни в музыку, в смысл этих слов. Перестало греть солнце! Не тают снега. На земле замирает всякая жизнь. И вот появляется некто, – из скромности Яким не называет имени, – горячее солнце, гордость и совесть всего человечества. Тают льды в сердцах, и он проходит среди людских толп, как мессия… Арина, налей-ка мне еще ковшичек. Хороша медовуха! Говоря откровенно, разная бездарь лопает шашлыки, паштеты, а я у тебя на хлебах. Да что говорить! Шекспира тоже признали только через триста лет.

Арина промокала глаза уголками головного платка. «Херувимчик, тебе бы райской пищей питаться, а я, дура, накормила тебя горошницей…»

– Эх-х, – стукнул кулаком по столешнице Яким, – распроклятая ты деревня… – и сразу возникло продолжение:

Распроклятая одурь села,

Распроклятая ты дорога,

Что меня в село

привела…

Яким уронил голову на ладони и уставился в окно. Напротив, у ворот, стояла запряженная в дровни закуржавелая лошадь. Показалось что распроклятая лошадь стояла перед воротами и вчера, и на прошлой неделе, стоит тут извечно, как символ окостеневшей деревни. Революция пришла! В городе страсти! Бои! Неважно, какая сейчас там власть. Поэзия вне политики. Слушатели найдутся всегда.

Заблестели глаза Якима. Он видел залитый светом зал, себя на трибуне, видел сотни протянутых к нему рук…

– Мир дому сему, – раздалось от двери.

«Кого несет?» – вздрогнул Яким. Повернулся.

В комнату вошел человек, в запорошенном снегом полушубке, в барашковой шапке. Лицо полуприкрыто обмотанным вокруг шеи серым шарфом. «Поручик Зорин!» – чуть не вскрикнул Яким, но успел вовремя овладеть собой. Прошлый раз не сдержался, назвал по имени – и схлопотал нагоняй. Сегодня Яким попросту промолчал, а поручик Зорин сел на лавку так, чтоб никто не мог увидеть его в окно.

Чувство опасности заставило Якима отодвинуться от поручика и оглядеться вокруг. Что он хотел увидеть? Потаенную дверь? Телохранителей за спиной? Он сам не знал, что искал, но на что-то надеялся. Увидел выцветших петушков на стенке печи, горбатый, окованный жестью сундук у кровати, замерзшую лошаденку на улице, и показалось Якиму, буран навевает снег на его обнаженную спину и понурую голову. Холодно стало Якиму.

Арина стояла возле печи, переставляя с места на место глиняные горшки, и из-за плеча поглядывала то на Якима, то на гостя. Яким кивнул головой: выйди, мол, на улицу, разговор не для баб. Но Арина, упрямо прищурясь, еще сильней загремела горшками.

Впервые такое неповиновение. Яким еще раз кивнул головой, но поручик сказал:

– Никуда не уходи. И свет не зажигай.

Понял Яким: поручик боится, чтоб Арина не сболтнула кому-нибудь про него. Ведь в селе Жура с отрядом, И Федор в Совете.

– Ну-ну-с, Яким, как дела?

«Сумел пробраться в партизанский отряд?» – перевел для себя Яким, и отрицательно качнул головой.

– Все по-старому.

– Та-ак. И какие надежды?

Яким только развел руками. На лице его отразилось откровенное сожаление. Именно это и рассердило Зорина.

– Тебе давно надо быть в Притаежном, а ты к бабе под бок завалился! На прииске господина Ваницкого бандиты по-прежнему добывают золото. Завтра чтоб был на прииске! Мало тебе порки?

Тут Арина не выдержала, схватила ухват и вышла на середину избы.

– Да ты знашь ли, кому вздумал грозить? Это же солнце России. Ему и так разные бальмоны да есенины, супостаты треклятые, спать не дают, а тут ты еще?

– Прочь, дура баба.

– Ты на меня не кричи, я у себя в избе. Ты мне не муж и не свекор. С миром пришел, так садись к столу, а не с миром…

Опасность грозила «херувимчику», и Арина забыла про себя. Впервые в жизни она говорила с мужиком, как с ровней. Глаза полны гнева, в руках ухват. Да будь сейчас перед ней хоть сто мужиков, она не раздумывая вступила бы с ними в драку. Так, распушась и раскинув крылья, забывая себя, защищает наседка свой выводок.

– Не с миром, так вот тебе бог, вот порог, и катись, откуда пришел. И дорогу сюда позабудь. Ты Якимова ногтя не стоишь, должон на Якима молиться. Яким самому царю другом был…

– Арина, очнись, – Яким пытался отнять у нее ухват, но гнев удвоил ее силы.

– Пусти… Он тебе грозит, а ты его защищаешь? Слава богу, кто-то идет к нам…

– Где?

– Эвон, – Арина кивнула на окно и, отступив к двери, сделала вид, что хочет крикнуть.

– Молчи, дура! – Зорин увидел, что по тропке к воротам быстро шел мужик. – Яким, выйди поговори и отправь поскорее.

– Я здесь не со всякими знакомство веду. Арина, выйди, поговори…

Арина припала к оконцу и радостно вскрикнула?

– Да это Ванюшка!

Зорин огляделся.

– Спрячь меня быстро!

– Я тебя спрячу, голубчик! – в аринином голосе такая угроза, что поручик, не говоря больше ни слова, выскочил во двор. Скрипнула дверь хлева.

– Так-то оно куда лучше, – перекрестилась Арина, пряча в подпечку ухват.

Ванюшка тоже вошел не сразу. «А вдруг Симеон у Арины?» Перед дверью он долго сбивал снег с валенок, чистил их голиком, потом стряхивал снег с полушубка рукавицей. Приведя себя в порядок, вошел в избу. Не стучал. Он знал: если Арине почему-либо посторонний не нужен, так закрючит дверь.

Яким был рад Ванюшке. Он избавил его от Зорина, и он же может помочь выполнить приказ Горева.

Ванюшка размотал кушак, повесил полушубок.

– Подсаживайся к столу, Арина угостит нас медовухой. Где ты пропадал? С собственной свадьбы исчез! А я, брат, вот опять тут… стишки пописываю. Кругом кровь льется, а у Аринушки хорошо… У родных-то был?

– Не-е… Неохота туда казаться.

– И не кажись, – вступила Арина. – Тесть ищет днем и ночью, штоб хребет тебе сломать. А жена ревмя ревет. Вань, отец твой пришел. Сказывают: невиновным признали, а кто говорит, новая власть отпустила. Сысоя-то, видать, не он стукнул… Господи, упокой ты душу раба Сысоя…

– Чего запричитала?…

– Так, Ваньша, к слову пришлось, – Арина поставила на стол блины, медовуху, румяную картошку, запеченную на сковородке и все тараторила: – Тетка Матрена бабам у лавки сказывала, будто шибко Устин-то в кутузке бушевал, и все кричал: не я убил Сысойку! Не я… За што меня держите. Я, грит, шел его убить, да упредил меня кто-то.

– А теперь как живет? – спросил Ванюшка, опустив голову.

– Пьет, Ваня. Ко мне приходил, пытал: где вас с Ксюхой искать.

– Про то я знаю…

– Да народ баит: шибко Симеона да Матрену ругат: пошто на свиданку редко ездили да харчей мало привозили.