Эхо тайги

– До чего баско. В жисть не спала на перинах. – Повернулась на бок, положила ладошки под щеку, зевнула и похолодела от ужаса: «Проспит Ванюшка, а утром сваха придет, што я ей покажу? Что сваха покажет гостям? И простыня, и рубаха чистые будут. По всему селу разнесется, что невеста нечестна. А я-то при чем, ежли жених храпит. Господи, стыд-то какой. Парни, задразнят. Ворота дегтем измажут».

Дуняша соскользнула на пол босыми ногами и затормошила суженого.

– Ванюша, Ванюша, проснись ты ради Христа… Неужто забыл, што жених?

– Уйди… Спать хочу.

– Сама спать хочу. Да завтра же утречком я помру со стыдобушки. Пошли на кровать… Пошли…

– Сапоги шибко жмут…

Ванюшке мерещилось, будто залез он в непролазную чащу, и сгреб его там медведь и тащит куда-то, а у Ванюшки ни ружья, ни ножа, и ноги не идут.

– Отпусти… – бил он кулаками по сдобному телу Дуняши.

Невеста похолодела.

– Я же не силком тебя на себе женила. Сватался сам. За што на меня позор? Ваня, светик… Ой!…

2

Молодайка до рассвета тормошила Ванюшку. И сапоги сняла с него, и плакала, и, поправ обычай, кормила жениха петухом, в надежде пробудить в нем мужскую силу. Не выспалась, устала, как не уставала в страду, зато к утру все было слажено по обычаю. Ванюшка отсыпался, когда с громкой радостной песней сваха пронесла через избу в сени супружескую одежду. Развесила ее на крыльце. Все должны видеть: девку выдали без обмана.

Дяди и тетки, двоюродные сестры невесты, племянники и братовья в радостном исступлении били об землю крынки, горшки, чтоб выразить гордость непорочностью невесты.

Лучшие стряпухи из невестиной родни напекли аршинные стопы блинов. Но надо показать хозяйскую сноровку и молодой. Дуняша под пристальными взглядами жениховой родни состряпала несколько блинов – ох, не дай бог, чтобы первый блин вышел комом. И, завершив ими три стопы уже напеченных, взяла одну из них и пошла к столу, низко кланяясь не проспавшимся гостям. А женихова родня обносила застолье медовухой и самогоном.

Хорошо шла медовуха с похмелья. Мотали мужики головами, вытряхивая остатки дурноты, закусывали блинами, и окостеневшие языки снова приобретали гибкость.

– Как, молодайка, ночка пондравилась? А?

– Ха-ха-ха…

– Ишь, губы распухли…

– Это только спервоначалу, а посля…

– Ха-ха-ха.

Молодайка помалкивала, разве переговоришь подвыпивших мужиков! Подошла к верхнему краю стола под божничкой и, опустившись на колени, поднесла блины повелителю-мужу.

– Молодец, баба, знает порядок. Да только сору много в избе.

Сваха с улыбкой сунула ей веник в руки.

– Мети.

Оглянулась Дуняша и запестрело в глазах. На полу – головные платки, куски домотканой холстины, чугунок, веретена, разноцветные ленты.

– Мети, – повторила сваха.

Дуняша замахала веником, сметая подарки.

– Эх, плохо метешь.

Оглянулась, а позади, опять чего только не набросали.

Валерий вглядывался в лицо молодайки и думал о Вере. Болью и тоской жила в нем память о ней.

Выхватив портмоне, вытряхнул на ладонь несколько золотых десятирублевок и бросил невесте.

Древлий обычай от родни требует приветить новобрачных, а от новобрачных – не погнушаться, отгостевать у каждой родной семьи.

Хлеба поспевали, ждали хозяев. И хозяева рвались к полям. Но обычаи держали народ в селе.

День гуляли у жениха. День у невесты. На третий день гулянка началась с самого края села. Чуть рассвело, а во дворах, что от мельницы, хозяйки уже накрывали столы. Мужики еще спали, приклонив хмельные головы, где ночь застала: кто под телегой, кто в хлебу, кто просто на улице. Пробудившись, они потянулись туда, где сегодня должна гулять свадьба, где можно поправить гудящую голову. Вон и столы, накрытые всякой снедью. И хозяйки возле столов. И гостей уже набралось дивно, да нет еще молодых.

Молодожены со свахой должны подойти к столу первыми. У гостей головы ломит с похмелья, а они…

– Не видать ишшо?

– Куда там… Все наиграться не могут.

.Поднялось солнце. Желудки с похмелья крутило все резче, а молодых, бес их возьми, нет как нет.

– Э-э, вроде идут?

– Идут! Идут!

Впереди Ванюшка, в картузе, в новой суконной поддевке, сборенной по талии, в сапогах, начищенных до самоварного блеска. Правая рука кольчиком, кулак уперт в пояс. Держась за локоть супруга, устало идет молодая, в ярко-розовом сарафане с голубыми рюшками на подоле. За ними – сваха, дружки, шаферы. Симеон с женой, Матрена, разодетая в фиолетовый сарафан, отец, мать, братья и сестры невесты.

И распахнулись перед ними ворота крайнего на селе двора.

До ночи надо отгостить по крайней мере в двух десятках дворов. Выпив по маленькой, наскоро, закусив, молодые отправились во двор через дорогу. А в первом дворе продолжалось похмелье.

Так и гуляла свадьба из дома в дом. Мужики, выпив, крякали, закусывали кто малосольным огурчиком, кто пирогом, благодарили хозяев, звали: «Непременно, чтоб к нам отгостить. Ежели дружно, по порядку пойдет, так к субботе до нас доберутся».

Бабы, кто пригубив, кто вдосталь отведав медовухи, спешили вслед за мужьями.

Осеннее солнце еще по-летнему ярко, еще с теплинкой. Оно поднялось на небо, замерло там и, как могло, грело рогачевцев. Из двора во двор ходили шумной гурьбой. В середине чинно шли молодые, а вокруг них пели, плясали, дрались. На дороге лежали первые жертвы обильного угощения, и в первом дворе уже вытирала слезы хозяйка.

– Господи боже мой, корову без мала прогуляли. В поле хлеб осыпается.

– Ва-ай, ва-ай, ва-ай… ва-ай, – тянул на одной ноте подслеповатый Поликарп и шел поперек потока. Руки бескостно болтались. Стукнувшись головой о Тришкин живот, он спросил удивленно:

– Стало, пришли? – и повалился набок. Попытался подняться на четвереньки, но голова перетянула. Дернулся Поликарп и остался лежать.

– Идол ты мой окаянный. Все мужики, как мужики, а он разлегся… – жена Поликарпа, высокая румяная кержачка, нагнулась, подхватила мужа подмышки, оторвала от земли, прижала голову локтем к боку. Захрипел Поликарп, как лошадь с перетянутым чересседельником, когда хомут давил на горло, но баба уже тащила его в следующий двор гостевать.

Давно Поликарпу пора перейти на огуречный рассол, да попробуй не выпить. Каждый стонал про себя: удумали, бусурманы, гулянку в страду. Хочь бы скорее как-нибудь… А не выпей бокал или оставь хоть на донце, обиды не оберешься до старости.

К полудню лежали многие. Молодуха Домна тащила своего мужика. Неумело тащила. За шею боялась схватить и тянула за опояску. Мужик болтался, как сноп, и застрял в воротах,

А вон три подростка за руки и за ноги протащили какого- то парня. Тришка позавидовал;

– Видать, девка по нему какая-то сохнет и подговорила сарынь парня-то не бросать. Одарила их. К ночи укроет заботливо. А я хоть околей. Эх! – и заревел во весь голос: – Проклята моя головушка молодая. Никто меня не жалет. Пропадат молодость. У-у, – и хвать кулаком кого-то по животу.

Солнце садилось. Уставшие бабы все еще таскали мужей по дворам, где их ждала очередная и еще не последняя чарка. Другие выглядывали место под забором посуше, помягче, куда б положить своего ненаглядного на ночь.

Кончался четвертый день развеселой Ванькиной свадьбы. Вздыхали старики и молодухи:

– Ох-хо-хо, длинна рогачевская улица в сибирском краю. Двести дворов. Не скоро их все обойдешь, ой не скоро. А хлеба поспевают.

Симеон выпил очередную чарку. Он не помнил, то ли сразу взял не то направление, то ли еще какая причина была, но очутился в огороде, среди конопли. Справа стояла черная банешка. Впереди целый загон капусты, а за ней городьба соседнего огорода. Пошатываясь, Симеон собирался отдохнуть в конопле и тут, за забором, увидел Ксюшу. Даже рот раскрыл от удивления. Прижавшись к стайке, она смотрела на пляшущий хоровод девок и парней. Там, в середине, взявшись за руки, стояли Ванюшка и его жена, а вокруг них лебедями ходили девушки в ярких праздничных сарафанах и славили тароватого князя и княгинюшку златосердую.