Гарвардская площадь

Он уже поставил одного из моих студентов на место, заявив, что терпеть не может маркиза де Сада. Другому поведал, что все американские писатели – этакие рок-н-ролльные фигляры, включая и тех, которых он не читал и читать не собирается, а закруглил он свою припозднившуюся sotto voce перестрелку с глушителем, напомнив всем присутствовавшим, в том числе и медсестре, которая пришла забрать у меня пепельницу, что больницы, равно как и суды, – включая сюда врачей и адвокатов – учреждены на этой планете ради того, чтобы выколачивать людям душу, пока она не станет плоской, как туалетная бумага, – а что касается души, дамы и господа, то каждому из нас выдается всего одна штука, и после использования ее полагается вернуть обратно, нетронутой и неповрежденной, дабы мог воспользоваться следующий. Как говорит Нострадамус, – и из него посыпались катрены.

В течение пяти минут после первого мига, когда ему удалось заинтриговать и очаровать всех присутствовавших, он всех дружно отпугнул. «Кто был этот псих?» – спросили у меня много недель спустя.

Все то, чего я опасался с самого начала занятий, начало обращаться в реальность. Из случайного спутника, подобранного в оазисе по ходу одиноких летних кембриджских дней, Калаж превратился в балласт, который не выбросишь за борт. Когда меня выписали из больницы, оказалось, что, куда бы я в Кембридже ни пошел, всюду на него натыкаюсь. Невозможно было с кем-то присесть в общественном месте, он тут же присоединялся или – так оно случалось гораздо чаще – приглашал присоединиться к нему за его столиком, а главное (что было даже хуже), приходилось постоянно измышлять предлоги, почему я прямо сейчас не могу с ним поговорить. В итоге меня вымотали этот постоянный страх встречи и постоянная необходимость изобретать предлоги. Я был по уши набит дежурными предлогами и шитым белыми нитками враньем – так у людей с насморком карманы набиты платками. Я презирал себя и за неспособность его шугануть, и за то, что постоянно об этом переживаю.

Я стал обходить стороной те бары и кофейни, где мог с ним столкнуться. Однажды я сидел с двумя коллегами в «Харвесте», а Калаж пил у барной стойки свой вечный un dollar vingt-deux. Никогда не забуду его глаз. Он, разумеется, меня увидел, как вот я увидел его, но он намеренно придал своим глазам остекленевшее выражение, как будто его отвлекали тревожные далекие мысли: масонство, его таксомотор, перспективы жизни в США, отец, грин-карта, жена. Через пять минут я услышал его взрывной гулкий истерический смех в ответ на шутку бармена. Он посылал мне сообщение. Такое не пропустишь. «Нужен ты мне. Видишь, без тебя даже лучше». В смехе звенела психопатическая нота, напомнившая мне о нашей первой встрече. «Ты стараешься подделываться под этих своих дружков, – будто бы говорил он мне, – а я-то знаю, что ты заныкаешь чаевые, когда все отвернутся».

Никогда не забуду этого его лишенного выражения взгляда. Он не прикидывался, что не видит меня. Он прикидывался, что не видит, что я прикидываюсь, что не вижу его. Снимал меня с собственного крючка.

Через несколько дней он подкараулил меня возле Бойлстон-Холла. Просит о двух одолжениях. «Пройдусь с тобой», – объяснил он.

Его квартирная хозяйка затеяла ремонт, теперь один бог ведает, когда он сможет вернуться в свою комнату. Иными словами, она честно его предупреждает.

Звучало не слишком убедительно. Он случайно не набедокурил, не водил к себе женщин? – спросил я. «Чтоб я марал свои простыни, когда могу пачкать простыни женщин? Да ни за что».

Он хотел, чтобы я прошелся с ним и помог найти другой пансион. Мы раз за разом стучали в двери и добрались уже почти до самой Портер-сквер, но чопорные старушки на улицах Эверетт, Мелен, Уэнделл, Гарфилд, Сакраменто и Гарфилд бросали на него один пристальный взгляд и объявляли, что все занято. «Нельзя у тебя пожить пару дней?» – спросил он меня наконец. Мне такое не приходило в голову, он застал меня врасплох. Я удивился собственному ответу. Разумеется, можно, сказал я. Ему только и нужно, что диван для сна, скоренько принять душ утром – и я его не увижу до ночи. Может, он устроится ночевать у своей нынешней подружки, хотя пока ему не хотелось бы форсировать события. «Обещаю, что на голову тебе не сяду».

Я показал себя этаким добрым малым, выручил приятеля, открыл свои двери человеку, который в противном случае оказался бы на улице. Но, пока я пояснял ему, чтобы он чувствовал себя как дома в любое время, кроме второй половины дня и раннего вечера (Эллисон), мы прошли мимо «Сирса-Робака», и мне в голову немедленно пришла мысль, что пора бы через несколько недель задуматься о том, чтобы вставить замок в двери.

На середине пути обратно с Портер-сквер он купил мне горячий бутерброд с тунцом в греческой забегаловке. Пока мы ели, он поделился следующей новостью: из-за мелкого нарушения у него на месяц отобрали водительские права. У меня столько связей, начал он (типичная его фраза), не помогу ли я ему найти работу.

Я подумал. Я если и знал про какие вакансии, то только в образовании.

– Я раньше преподавал.

– Я имею в виду университетское образование.

– Преподавание – оно и есть преподавание.

Поглядим, что получится. Вместо того чтобы направиться к себе в кабинет, я решил заглянуть к своему завкафедрой.

– А он преподавал в американских учебных заведениях? – осведомился Ллойд-Гревиль, когда я поведал ему про невзгоды Калажа.

– Он почти не знает английского – а вы всегда говорили, что нам нужен именно такой преподаватель французского.

Профессор Ллойд-Гревиль покивал и предложил мне обсудить вопрос с профессором Чербакоффом.

– Он говорит на подлинном, живом французском, как раз таком, какой понадобится студентам, когда они следующим летом приедут во Францию, – пояснил я.

Чербакофф тоже покивал.

У нас, сказал он, как раз есть вакансия для внештатного преподавателя французского. Одной из внештатниц пришлось уйти: сложная беременность, рекомендован постельный режим.

Через десять минут я вернулся в кафе «Алжир» и сказал, чтобы Калаж немедленно шел на разговор к Чербакоффу.

Я заметил, что он нервничает.

– Встреча Калашникова и Чербакоффа, – поддразнил его алжирец, слышавший наш разговор. Все захохотали. Чербакофф, Чертакофф, Чербакофф, Чурбакофф, Чербакофф, Ебакофф. Из кухни полетели и другие вариации, и почти все посетители захлопали в ладоши.

Через пару часов Калаж вернулся в кафе, держа под мышкой объемистую книгу для учителя «Parlons!»[36], методическое пособие, сборник заданий, хрестоматию и список лабораторных работ.

– Завтра в восемь, Ламонт 310.

Вид у него был как никогда озадаченный. Ламонт – это что такое? Так учебный корпус называется, пояснил я. В жизни не слышал. Угол Квинси-стрит и Масс-авеню, если на языке таксистов. Вот это ему совершенно понятно. Я объяснил, что в Ламонте есть газетный зал. После занятий он может сколько душе угодно читать французские газеты и журналы совершенно бесплатно. Ему понравилась мысль читать после занятий газеты и журналы.

А где он будет проводить часы приема?

Он призадумался.

– Здесь, – решил он. – Чтобы поняли, как выглядят французские кафе.

Он добавил, что Чербакофф что-то там сказал об удостоверении личности, но Калаж не стал вдаваться в объяснения. Понадобится – возьмет мое напрокат. Объяснять, какие это нам обоим создаст сложности, было бессмысленно. Пусть берет. Он сказал, что ему нужно подготовиться к завтрашнему занятию.

А они рассказали, как именно он должен преподавать?

– Я сказал, что и сам знаю, – прозвучал ответ.

Это не сулило ничего хорошего. Я внезапно представил себе маленькую сельскую школу в тунисской деревне, где местный учитель с длинным прутом в руке ходит между партами, за которыми сидят запуганные мальчишки в халатах. Чуть-чуть помедлил с ответом – хрясь!

– Кричать нельзя, – предупредил я. – И бить никого тоже.