Гарвардская площадь

– Да, – ответила она.

– Полностью?

– Да.

Потом – молчание. Может, она разденется и войдет ко мне в душ? Мысль эта отозвалась внезапной дрожью, которую трудно было укротить, – да часть души и не хотела ее стреноживать. Может, выйти из душа голышом? Или окажется, что она уже устроилась в постели, лежит голая у меня под одеялом, разбросав одежду по полу на пути к спальне – в качестве преамбулы к тому, что меня ждет дальше? Мне страшно было еще что-то сказать или крикнуть – чего доброго, голос выдаст мое возбуждение. Знал я одно: согласно правилам Калажа, если я возбудился до такой степени, то и она тоже.

Когда я вышел из душа в халате, она лежала на животе на полу в гостиной и пролистывала мой дневник.

– Что это вы такое делаете? – осведомился я.

– Читаю, – прозвучал ответ, как будто не было в мире ничего естественнее.

– Где вы его нашли?

– В спальне у вас на столе.

Я онемел. Значит, она зашла в спальню, увидела мою совершенно неприбранную кровать, порылась в моих вещах, нашла дневник – и что еще?

– А вы правда, на самом деле против?

Я подумал.

– Нет, на самом-самом деле я не против, – сознался я. – На самом деле оно даже пробирает.

– Пробирает? И как – на самом деле? – повторила она за мной.

Я понятия не имел, к чему клонится разговор – то ли она полная инженю, то ли прекрасно понимает, что творит, – и для этого, собственно, сюда и явилась.

«Они всегда понимают». Я так и слышал голос Калажа.

– Пойду оденусь и сварю кофе.

– Пожалуй, и так тоже можно.

В жизни своей не стал бы произносить: «Пожалуй, и так тоже можно», – если бы хотел сказать «да». Понять бы еще, что означают или подразумевают эти слова в ее мире.

Понятное дело, фильтром от эспрессо я стукнул о мусорный бак как можно громче, дверь, пока кипятилось молоко, оставил открытой, а потом затворил снова.

Эллисон вообще-то пришла поговорить со мной о своей дипломной работе по Прусту – я же сам ей предложил ко мне обратиться. У нее другой тьютор, из Адамс-Хауса, сказала она, но очень уж ее заинтриговал наш короткий разговор под дверями моего кабинета. Кроме того, кто-то упомянул при ней мое имя. Знать бы ей раньше, а то теперь менять тьютора уже поздно, посетовала она. Надо сказать, пока мы стояли вдвоем на кухне и ждали, когда заварится кофе, по ее виду не чувствовалось, что ей хочется говорить о Прусте. Дневник мой она принесла на кухню и продолжала его просматривать, пока мы стояли в молчании возле газовой плиты. Для человека, который читает чужой дневник, не спросив на это разрешения, она выглядела чрезвычайно невозмутимой. А что такое «эрзац»? – поинтересовалась она. Я объяснил. А кто такой К.? Я рассказал, не вдаваясь в неприглядные подробности. А что там с Уолден-Понд? Это вообще пропустите, предложил я. «Тогда расскажите про В. Вы про нее писали меньше трех недель назад».

Тут ставки повышались не по пенни. Она выкладывала на стол увесистые фишки из Монте-Карло.

– Вам правда интересно про В.?

– Ну я же спросила.

– А зачем вам это знать?

Она призадумалась.

– Наверное, пытаюсь вас раскусить.

Она меня восхищала. Мне всегда нравилась в женщинах обезоруживающая откровенность. Или такими словами просто сообщают человеку, с которым только что познакомились: никаких подтекстов, обертонов – вообще никаких ставок?

– Да, но почему? – не отступался я.

То ли я увиливал, то ли настал мой черед сделать ставку повыше привычной, и хотелось мне, собственно, одного: уверенности, что высокие ставки как раз к месту.

– Вы знаете почему, – ответила она. – Прекрасно знаете почему. – И тут же, сменив тему, добавила: – Я хочу, чтобы вы мне прочитали вот этот абзац – чтобы услышать вашим голосом.

– Моим голосом?

– Читайте.

В абзаце говорилось, как однажды в середине дня мы с Нилуфар долго смотрели друг на друга в кафе «Алжир» и без всяких слов, без предупреждения она вдруг заплакала, а я потянулся и взял ее за руку, а потом – одно цеплялось за другое – я и сам не удержался от слез.

У меня перехватило дыхание. Возбуждение зашкаливало. Я понимал, что продолжать так не могу, но и сдаваться не хотел.

Не даст она мне так вот просто сорваться с крючка.

– Ладно, а теперь прочитайте стихотворение.

– Какое стихотворение? – удивился я: не мог припомнить, чтобы записывал в дневник стихи. Мозг постепенно превращал все вокруг в зияющую пустоту. Думать я мог лишь об одном и с трудом удерживался, чтобы до нее не дотронуться.

– Вот это стихотворение, – она указала на запись двухмесячной давности.

Я понял, о чем речь. Чтобы ей потрафить, не смутив, я начал с выражением декламировать:

Комод.

Проигрыватель.

Телевизор.

Голая гладильная доска.

Торшер слева.

Тумбочка справа.

Маленький ночник прицеплен к спинке кровати.

Ночью спит голышом.

А потом, ощутив, что голос срывается, и поняв, что выглядеть в ее глазах негодяем мне не хочется, я сдался и заявил:

– Мне на этом сейчас не сосредоточиться.

Она выждала секунду и откликнулась:

– Если честно, мне тоже.

И поскольку она была сильно меня моложе, а сам я пока еще не разобрался, уместно ли это, я пододвинулся к ней поближе и спросил, можно ли ее поцеловать.

Сильнее всего в тот полдень и во все последующие полуденные часы меня тревожило, что Калаж заявится без предупреждения, как это бывало раньше. Эллисон выглядела человеком без предрассудков, но, если дюжий Че Гевара в псевдопартизанском камуфляже распахнет дверь и ввалится в мою квартиру, пока мы занимаемся любовью на персидском ковре, она наверняка разнервничается. Их встреча представлялась мне чем-то глубоко неправильным. Она понимала слова «нелегальный иммигрант», понимала слова «бедный» и «совсем бедный». А вот чего она не понимала и, если не считать очень поверхностного знакомства с гарвардским наркомиром, никогда на себе не испытывала – это гнусь. В Калаже все было исковеркано, и сильнее всего я боялся, что, узнав его как моего друга, она придет к выводу, что у нас с ним больше общего, чем ей представляется.

Эллисон любила заходить ко мне после занятий. Мы вместе пили латте, иногда готовили ужин. Иногда читали или занимались в разных углах моей гостиной. Иногда вместе слушали музыку. Случалось, что я сам удивлялся, какой внушительный объем страниц способен одолеть в ее присутствии. В десять вечера – для меня совсем рано, для нее нет – мы ложились в постель. В университете старательно скрывали, что знакомство у нас более чем поверхностное. Это было скорее мое решение, чем ее. Ей скрывать было нечего, я же, со своей стороны, не хотел, чтобы факультетское руководство обсуждало мои дружеские отношения со студенткой, чей диплом, по всей видимости, окажется у меня на столе и за чьим именем крылось больше денег и, соответственно, «пользы», чем за дюжиной рядовых Розочек. Она не навязывалась, однако принесла кое-какую одежду и сложила, причем очень аккуратно, в шкаф. Принесла халат, а поскольку мой выглядел обносками, решила купить мне «мужской» вариант того же халата. Полосатый фланелевый халат немецкого производства стоил, как я выяснил, больше, чем я в месяц платил за квартиру. Я позвонил Калажу и попросил ко мне пока не заходить.

– Почему? – поинтересовался он. – Что ли, la quarante-deux решила к тебе переехать?

– Нет, – ответил я. – Другой человек.

– А мне казалось, что между тобой, Екатериной и la quarante-deux возникла дружба. – Я попросил не напоминать мне о том вечере. – А чего?

– Да того, что две женщины друг дружкой заинтересовались больше, чем мной.