Гарвардская площадь

Я сказал, что надолго остаться не смогу, жду посетителя, и отправился обратно к себе. И правда, через десять минут позвонили в звонок.

– Мне женщина с собакой внизу открыла, – сообщила она, распахивая мою дверь. Новость эта пробрала меня до костей, и приход ее обрадовал меня даже сильнее, чем обрадовал бы сам по себе.

– А ты ей сказала, что ты ко мне?

– Да, сказала.

Она вошла со свежей гроздью винограда «мускатель», аромат которого разом заполнил всю мою гостиную.

– Вот, принесла, знаю, что ты любишь.

Я отнес виноград на кухню. Искал предлога приоткрыть входную дверь, решил, что воспользуюсь необходимостью выбросить бумажный пакет, в котором Екатерина принесла виноград. Переложил гроздь в вазу, пакет смял и выбросил в мусорный бак на площадке перед дверью.

– Так здорово, что ты пришла, – сказал я, оставляя дверь на кухню открытой.

– Согласна.

И поскольку никаких колебаний у меня так и не возникло, я подошел к ней и поцеловал в губы. Мне очень нравился вкус ее дыхания.

– Можем съесть в гостиной, а можем наверху, на террасе, тебе как больше хочется?

– А еще я могу сделать коктейли, – добавил я.

Нет, пить ей нельзя. В два нужно забирать мальчика из детского сада.

– Давай тогда поедим в соседней комнате, – сказал я. Отнес виноград обратно в спальню, мы сели на кровать. – И давай лучше есть раздетыми, – добавил я и, прежде чем она успела ответить, начал снимать одежду. Мне нравилось так себя вести. Нравилось, как выглядели ее ляжки у меня на одеяле.

Дал себе слово, что начну читать сразу после ее ухода.

Однажды в пятницу, дабы отпраздновать нашу новоявленную дружбу, мы решили поужинать вчетвером и пригласить нескольких друзей. Калаж позвал своего друга, я позвал Фрэнка, который вернулся, проведя лето в Ассизи: в качестве бывшего соседа по комнате он не раз выручал меня из беды, особенно по части денег в долг. Мы несколько раз говорили по телефону, а повидаться после его возвращения так и не собрались. Он собирался привести свою новую подружку-армянку, а та обещала изумить нас потрясающей выпечкой из армянской пекарни в Уотертауне. Кроме того, предполагался Клод, недавно вернувшийся из Франции, с каким-то другом, графом как-там-его, доучивавшимся на юриста. Я пригласил бы Линду, если бы первой не пригласил Екатерину. Приводи обеих, посоветовал Калаж. Могу и Нилуфар пригласить, добавил он. «Приготовит отличный рис с пряным мясом», – заметил Калаж и расхохотался, потому что я не раз рассказывал ему о могучем действии ее пряного мяса.

– Нет, ей будет неприятно, а я и так никогда не прощу себя за то, что с ней сделал.

– Тут ты прав, – согласился он.

В ту пятницу мы с Калажем встретились в кафе «Алжир», как только я закончил вести занятия. Было это еще до полудня; оказалось, что напротив него сидит молодой американец, которого я не видел со дня нашего знакомства в начале августа. Молодой Хемингуэй и Калаж опять препирались по поводу политики. Кончилось тем, что Калаж обозвал его анархистом в подгузнике. Американец намекнул, что Калаж – Малькольм Икс manqué[27] и «ему не помешало бы освежить» свои политические взгляды. В ответ на это странное высказывание Калаж вытаращился так, будто перед ним была бродячая собака, подбежавшая к столу откусить от его бутерброда. Он облизал бумажку для самокрутки, а потом, глядя американцу прямо в лицо, объявил:

– Яиц у тебя нету.

Молодой Хемингуэй вздрогнул, поперхнулся и переспросил:

– У меня яиц нету?

– Угу, они у тебя в горле, вот тут. – И голыми кончиками больших пальцев – имея в виду, вот какие они крошечные, – он слегка надавил с двух сторон ему на кадык и начал испускать тоненький писк, в ритме которого звучало: «Не помешало б освежить, не помешало б освежить».

– Если ты хотел мне сказать, что я идиот, так бы и сказал: Kalaj, tu es un idiot[28]. И говорить-то не умеет, а туда же спорить… Ступай обратно на свою свалку металлолома под названием «университет», где таких, как ты, штампуют на конвейере, будто хлипкие зонтики, которых хватает на один дождь.

– Калаж, а я думал, мы друзья.

– Мы никто. Просто пьем кофе вместе. – Он повернулся ко мне и скомандовал: – Пошли!

Мы прыгнули в его машину и отправились на рыночную площадь за овощами. Накануне он уже приобрел за бесценок кусок говядины у повара из «Цезариона» – теперь она мариновалась у меня на кухне в соусе его собственного изобретения.

– А из чего соус? – раз за разом допытывался я.

– Увидишь.

– Но какого рода соус?

– Соус рода «увидишь».

Он еще собирался приготовить мусс, подобного которому мы никогда не пробовали. Кухней он не пользовался уже с полгода, так что случай выдался особый. Мы попросили гостей принести вина. С овощами все оказалось просто, разве что ему нужны были свежие каштаны, а раздобыть их было почти невозможно. В пятницу днем зачищали лотки, так что картофель, лук, зеленые перцы, грибы и сельдерей нам достались бесплатно. У меня сложилось впечатление, что я отвечаю за сыр. С сыром и хлебом я уже разобрался, отрубил Калаж. «Ты в сырах ни черта не понимаешь. С тебя станется решить, что ты купил настоящий французский сыр, а потом подать нам прокисшую гадость из жидкости, которая отродясь не бывала в коровьем вымени». Калаж не признавал маленьких баночек с пряностями: все, от кумина до чабреца и паприки, он закупил большими мешками.

Прийти собирались и другие, например Зейнаб и Шейла. Даже Частые Посещения Туалета неопределенно выдавили: может быть. Калаж ни с кем не порывал окончательно. Люди просто выплывали за пределы его жизни и вплывали обратно – так замки из песка строятся и смываются снова и снова, в той же точке пляжа.

Калаж хотел подыскать мужчину, который оказался бы bien (подходящим) для Зейнаб, и я подумал про Клода. Однако для подстраховки – вдруг у них не сложится – пригласил молодого венгра, который раньше учился в Турции. Был еще и Граф. «Я их прямо так и вижу, – прорицал Калаж, – Зейнаб с Графом обсуждают Бальзака на скамье в парке в шестнадцатом округе, он при зонтике, с теннисной ракеткой между колен, она с метлой и шваброй. Сладкая парочка!»

Начался вечер с утраты. Еще до прихода гостей, когда Калаж старательно готовил мясо с мелко нарезанными овощами, а Екатерина разбиралась с салатами и овощной закуской, мы услышали по радио голос Марии Каллас: она пела одну арию за другой. Дело необычное, но тут диктор объявил то, чего я уже некоторое время боялся. В этот самый день Мария Каллас скончалась в Париже. Это накинуло на наш вечер полог грусти. Мы с подружкой моего бывшего соседа были ее горячими поклонниками. Граф – так его ни с того ни с сего прозвал Калаж, сочтя, что это его имя, хотя сам он представился как Пьеро, – был убит горем, поскольку отца его связывала с Каллас давняя дружба, ее портрет с автографом висел у него в кабинете. Разговор перешел на Каллас, а поскольку у меня было несколько записей, я решил поставить две-три арии и как можно доходчивее попытался объяснить, почему она prima do

Калаж, которому нечего было сказать по этому поводу, был необычайно молчалив для человека, привыкшего при любом случае пускать в ход оружие громогласности. На вопрос Леони, почему он помалкивает, он откликнулся тем, что расплылся в деланой улыбке, явственно подчеркивавшей собственную фальшь. «Лично я слушаю, – ответил он. – Люблю слушать». Однако я-то чувствовал, что внутри он медленно закипает, а поскольку мгновенно дать очередь из «калашникова» возможности нет, он просто утратил дар слова. Возможно, он совсем не так воображал себе эту сцену и, похоже, чувствовал себя чужаком на им же устроенной вечеринке. Екатерина заговорила с ним, пытаясь расшевелить, но он обронил несколько слов и умолк снова. Что-то его явно не устраивало. В итоге Зейнаб обвила его рукой.