Гарвардская площадь

А потом я сделаю то, что делаю лучше всего на свете: позволю себе покраснеть. Ты покраснел, скажет она. Покраснел, но не из-за того, из-за чего ты думаешь. А почему ты покраснел? Я опущу глаза и скажу: я всегда краснею, когда вижу тебя. И дождусь, когда она что-нибудь ответит, что угодно, пусть такое же ходульное и пошловатое, как то, что только что сказал я. Если она хоть что-то скажет, мне отступать не придется.

Но в ту ночь я так устал, что проспал пять часов, шесть часов, семь, восемь, девять и десять. Сейчас она уже выгуливает их колли на Кембридж-Коммон. Слишком поздно.

5

Со мной происходило нечто совершенно невиданное. Я ощущал, что все жилы, кости, мышцы и клетки моего тела восторгаются тем, что принадлежат именно мне, живут во мне, через меня, для меня. Я знал, что прошлую ночь Екатерина мечтала провести со мной и что, если бы я исхитрился ей позвонить, она встретилась бы со мной где скажу, взяла бы такси, взлетела вверх по лестнице. Говоря по правде, в это странное утро мне было решительно наплевать на мои экзамены: мне было ясно, что всякий, на кого я брошу вот отсюда взгляд, просто изойдет на желание дотронуться до меня, лечь со мной в постель. Откуда родилось это странное и непривычное чувство? А что, разве я не всегда был таким? Что нужно сделать, чтобы этот восторг, этот азарт не угасали? И где они скрывались так долго? Или это и означает жить по-калажевски?

Зачахнет ли это чувство, когда я вернусь к нормальной жизни – к своему прежнему «я», своему прежнему выдохшемуся неприбранному дому, где ни замка, ни пищи, ни жизни, только мои книги, крыша над головой, мои студенты и уголок, где я вечно коротаю часы, думая, что на самом деле двигаюсь вперед, мой Ллойд-Гревиль, мои чаепития и коктейли, – неужели все они вернутся ко мне в тот самый миг, когда мне их совсем не нужно?

И самое важное: чем подпитывать эту лихорадку? Ходить, размахивая «калашниковым»? Как сделать, чтобы пылание воли, изобилия, гордости не угасло никогда? Вспомнилось, что у первобытных людей было принято повсюду носить с собой горящие угли – потому что они еще не умели разводить огонь. У меня угли были в каждом кармане, и карманы были подбиты сталью, и очень мне нравилось это чувство.

Первое, что я сделал в тот день, чтобы не растерять это чувство, – я не стал принимать душ. Хотелось, чтобы от меня исходил запашок секса, дотронься до меня в любом месте и сразу поймешь, где это место побывало, что делало, что с ним творили в прошлую ночь.

Когда я пришел на кафедру, Мэри-Лу как раз выходила из кладовой, примыкавшей к ее кабинету, – она тут же мне напомнила, что ей нужно знать имена двух моих других экзаменаторов. Сообщу, как только с ними встречусь, ответил я. Она уселась за стол, отсканировала список требований к экзамену, потому что, пояснила она, в Гарварде очень замысловатые инструкции касательно квалификационных, а я не всегда отношусь к этому с должным вниманием. Пока я сидел и читал эти инструкции, она заметила, что без бороды мне гораздо лучше. Я ответил, что мне впервые сделали комплимент касательно внешности. Неужели вам редко делают комплименты? – изумилась она. Я не ответил, подумал про Калажа и почти что услышал, как она выкладывает стопочку мелких монет на свою сторону здоровенного стола. Мне теперь только и нужно, что поднимать ставку по пенни, и – кто знает? – может, мы удалимся в кладовку без окон, где она держит запасные жестянки с высушенным при низких температурах кофе, скрепки, тетради и груды канцелярии с логотипом факультета. Вопрос передо мной сейчас стоял так: затаит ли она обиду, если я не поставлю против нее этот пенни? Вид ее мясистого лица и ботеровских икр, превращавшихся в крошечные ступни, всунутые в атласные синие балетки, ввергал меня в тягостное уныние.

Я решил перевести разговор на ужасную летнюю погоду и по ходу дела ввернуть фразочку про свою девушку и дачу ее родителей на Виноградниках: у них там недавно установили кондиционер в комнате, где смотрят телевизор, там-то мы и проводили почти все время, сразу всей семьей. Решил, что это поставит точку.

Перед кабинетишкой для младших преподавателей, от которого у меня имелся ключ и где я держал некоторые книги, стояла студентка и дожидалась своего тьютора. Была она в сандалиях и оранжевом платье, выгодно оттенявшем темный загар и густые светло-каштановые волосы. Постояли вместе, я спросил, какие курсы она слушает, она – какие я преподаю. Обсудили ее магистерский диплом. Пока мы говорили, я не мог отвести глаз от ее глаз. Оказалось, что и она не в силах отвести свои от моих. Мне очень нравилось, как она то и дело отыскивала мой взгляд, а я отыскивал ее, как взгляды наши смыкались, лаская друг друга. Мы предавались любви, не отрицали этого факта, однако старались сохранить это в тайне.

Выяснилось, что мы оба любим Пруста. Она пишет диплом по Прусту. Можем как-нибудь побеседовать? Я обычно встречаюсь со студентами в другом своем кабинете в Лоуэлл-Хаусе. Но так как она не моя студентка, милости прошу на Конкорд-авеню, если ей вздумается. С типичной невыразительностью, означавшей сразу и все, и ничего, девушка в оранжевом платье ответила: «С большим удовольствием». Я так и представил себе, как Калаж передразнивает эту фразу. Звали ее Эллисон. Фамилия оказалась до навязчивости знакомой. Я сказал, что рад был познакомиться. Она отметила, что мы уже встречались. Я, видимо, бросил на нее озадаченный взгляд, потому что она тут же пояснила: «Когда вы сказали, что не хотите смотреть ни на листья, ни “Лихорадку субботнего вечера”».

Девушка, сумевшая примирить меня с Америкой. Почему тогда, за завтраком, я не заметил, насколько она красива?

Да что же такое происходит? Мне очень нравился этот новый я. Вот мы стоим, обсуждаем Марселя Пруста, выстраиваем такие и сякие мосты, а часть моей души все еще в Квартире 42, более того – все еще хранит ее запах. Знали бы Эмерсон, Торо и Джастис Холмс, не говоря уж о Генри Джеймсах, отце и сыне, в какие лужи можно плюхнуться в их возлюбленном и первозданном Массачусетсе.

Пересекая Гарвардскую площадь, я услышал, как кто-то орет мне по-французски:

– Ты всегда сам с собой разговариваешь?

Калаж остановился на светофоре и высунул голову из машины – а я как раз переходил улицу. На заднем сиденье – стройная белокурая дамочка в тщательно отглаженном сиреневом деловом костюме.

– Эрзацнее уже некуда, – фыркнул он, имея в виду пассажирку. – Куда направляешься?

– Кофе выпить и почитать.

– А, праздная жизнь, – подытожил он. – Давай, увидимся.

Дело близилось к полудню. Мне всегда нравился полуденный Кембридж. Самое время сходить на террасу на крыше, пока погода наконец-то не испортилась. Мне сейчас хотелось одного – почитать мемуары кардинала де Реца, жившего в XVII веке: я начал их год назад и дал себе слово закончить при первой возможности. Отложить все в сторонку и провести день с этим человеком, который – единственный на этой планете – больше времени был бравым воякой, придворным, любовником, заключенным и дипломатом, чем священнослужителем.

Я пошел по Беркли-стрит. Что может быть приятнее, чем фланировать мимо этих старых новоанглийских зданий под благожелательную болтовню англо-саксонских домохозяек, которые деятельно сажали луковицы на следующий сезон.

Между моим почтовым ящиком и соседским была всунута каталожная карточка. «Заходила, тебя не застала. Попробую попозже. Екатерина». Телефона она не оставила. Я задумался – наверняка все это подстроил Калаж. Можно было бы повторить на крыше вчерашнюю сцену в Уолден-Понд. Солнце там не жарче, чем было на пляже, у меня еще остался кусок арбуза и непочатая бутылка португальского вина. Как здорово будет выпаривать его из пор под солнцем, пока не станет невмочь и мы вдвоем не отправимся вниз, в мою квартиру.

Я достал карточку, приписал пару слов, потом засунул ее обратно в узкую щель между ящиками в надежде, что соседка увидит, когда пойдет выгуливать собаку. «Жду наверху». Но по пути наверх я столкнулся с Линдой. Что она поделывает? Ничего? Я хочу к ней заглянуть? Ненадолго, ответил я. Зайдя, я вдруг заметил одну вещь, которую не заметил накануне. Ее квартира, в отличие от моей, была приукрашена и выглядела так, будто ее тщательно приводили в порядок скромной, но любящей рукой; во всем был дух долговременного пристанища, тогда как моя была наспех обставлена сбродными вещами, которыми я разжился бесплатно или совсем за бесценок, и они представляли собой разношерстную сбродную компанию без всякого следа хоть какой-то руки, хоть любящей, хоть нет. У меня возникло ощущение, что спальни Калажа, Екатерины и Леони обставлены так же скудно, так же наспех, как и моя: со свирепым неприятием уюта, нетерпеливо, враждебно, временно. Мебель у нас долго не жила.