Страница 14 из 53
Калаж потребовал, чтобы Муму еще раз бросил кости – он совершенно убежден, что тот как-то по-мошеннически держит эти самые кости, потому и выскакивают всё тройка и единица. Алжирец рад был ему угодить, однако настоял, чтобы его предыдущие тройка с единицей ему засчитались. Он выбросил пятерку и шестерку.
– Нет, – не отвязывался Калаж, – держи кости так же, как раньше, в этой твоей жульнической манере, чтобы кости ударились об угол коробки. В тебе вообще все жульническое. Как у всех твоих соотечественников.
– В смысле, вот так? – уточнил алжирец, держа кости именно так, как описал Калаж.
– Вот именно.
– Я всегда кости только так и держу.
– Играй давай!
Бедолага бросил кости, выпали тройка и единица.
– Что я тебе говорил? Каждый раз, как ты бросишь, выпадают тройка и единица.
– Ты совсем сбрендил: понятно, что у тебя мозги как у тапира.
– Не сбрендил я.
– Тогда сам попробуй.
Калаж схватил кости, выпали двойка и четверка.
– Просто я по-твоему не умею. Никогда больше с тобой не сяду играть. Bo
Он встал, огляделся, увидел меня, подошел к моему столику. Я знал, что читать дальше не получится. Он пододвинул себе стул, подсел ко мне, от души пожал мне руку, поерошил мои волосы, осмотрел помещение с этой новой точки на случай, если по ходу игры что-то пропустил, и заказал кофе.
– Тут невыносимо жарко, – заявил он. Минут через десять встал, допил кофе и сказал, что знает место, где прохладнее: – Идем давай!
Мы дошагали до небольшой французской кондитерской на Холиоки-стрит. Здесь молодые преподаватели часто пили кофе в обществе студентов, когда хотели продемонстрировать неприятие официоза. Именно здесь можно было поворчать, побрюзжать, излить душу преподавателям, которые, несмотря на самые добрые свои намерения, ничего не могли поменять в системе, ничем не могли помочь. Здесь же они встречались с вами, когда им отказывали в зачислении на постоянную должность, и разражались бесконечной воркотней, которая только напоминала вам о том, что в качестве друга вы такое же пустое место, как и они в те моменты, когда вы оказываетесь в заднице. Однако именно здесь – о чем я поведал Калажу – я дважды в неделю давал уроки французского Хезер по ходу предыдущего весеннего семестра.
– Чего за Хезер? – осведомился он.
Хезер была студенткой и байдарочницей. Я заранее вообразил себе, как он станет потешаться над женщиной, у которой голос намного ниже моего. Я рассказал, как однажды по ходу урока Хезер подняла на меня глаза и как бы ни с того ни с сего осведомилась, не хотел бы я стать тьютором в Лоуэлл-Хаусе. Конечно, хотел бы. А откуда такой вопрос, спросил я, и чем она тут может мне помочь. Ответ оказался лапидарнее некуда. «Тогда – без проблем!» Я не понял, что значит это «без проблем». «Без проблем, в смысле, pas de problème», – пошутила она в меру известного ей французского (навыков разговора она так и не освоит). Мрачно, хмуро, слегка грубовато. Поняв, что не убедила, она добавила: «В смысле, с удовольствием!» – «Вы уверены?» – «Конечно, уверена». Заметив, что у меня остались легкие сомнения по поводу ее всемогущества, она для надежности выпалила: «Это, у меня там блат есть». Кратко, четко и по делу. Именно так – что я понял далеко не сразу – Белые Англосаксы-Протестанты выражали свою чистосердечную приязнь, так они воздействовали на действительность, когда им хотелось на нее воздействовать. В то, что у нее есть какой-то блат, я, естественно, не поверил. Однако через месяц мне предложили подать заявление на должность внештатного тьютора.
По утрам она любила заниматься греблей, любила Джордж Элиот, обожала «Персиваля». Поди во всем этом разберись.
Калаж не удивился. Спросил, довелось ли мне потом с ней переспать.
– Нет, – ответил я. – Тут не о сексе шла речь.
– Разумеется, о сексе, – окоротил он меня, – ты просто из тех, кто не врубается, что речь всегда только о сексе. Всегда-всегда.
Может быть, он и прав, ответил я, призадумавшись о Хезер и внезапно сообразив: а вдруг она пыталась сказать мне что-то, чего я не расслышал.
– Очень была уродливая? – спросил он.
– Нет. Довольно сексуальная, несмотря на голос.
Он заставил меня изобразить, как она говорила, каким голосом, как жестикулировала, а под конец расхохотался, когда я согласился изобразить ее акцент во французском.
– Женщины – они все из другого теста, – заключил он и тут же пустился в обычные назидательные рассуждения о нектаринах.
На две минуты.
«Анечка» в тот вечер была совершенно пуста, широкая стеклянная дверь открыта настежь. Сломался кондиционер. Мы заказали два крок-месье – роскошь в рамках моего бюджета, но ведь каникулы на дворе, хотелось себя побаловать. В приглушенном свете, под гудение старого вентилятора на потолке Калаж рассказал мне про свое детство в Тунисе и про учебу во Франции. Специальность: информатика. Он объяснил в подробностях, что такое байт, единица и ноль. Я ничего не понял. Он объяснил еще раз. Все равно непонятно. Он попробовал по третьему разу. Потом бросил.
– Ты просто бездарь безнадежная.
Поняв, что с информатикой перспектив негусто, он стал организовывать банкеты. Женился на своей помощнице-поварихе – кстати, из рассказа явственно следовало, что дело он открыл именно на ее деньги.
– Она меня предала. Уничтожила. Истребила.
Теперь он женат на американке.
– И где твоя жена?
– Без понятия.
– Она что, много путешествует?
– Я же сказал: без понятия. Ты что, слов моих не понимаешь?
Тра-та-та, на сей раз нацеленное на меня. С какой радости я вообще ужинаю с этим хамлом? Я решил разъяснить суть своего вопроса.
– Ладно, не извиняйся. Плевать я хотел. Ладно, – он явно передумал, – давай объясню.
На пять минут.
Они познакомились в бостонском метро. Он только что пропустил поезд до Парк-Сквер и совершенно бездумно чертыхнулся по-французски. Похоже, вы расстроены, сказала стоявшая на платформе женщина. Да, я расстроен. А она подумала, это он с ней говорит. Нет, ничего подобного. Просто выругался вслух. А там – пошло-поехало. С ним так всегда. Через несколько дней они поженились. Вскоре после свадьбы он подал заявление на грин-карту.
А чего его вообще занесло в Штаты?
– Давай объясню.
На четыре минуты.
И почему он вообще заинтересовался компьютерами?
– Ну, видишь ли…
Еще на четыре минуты.
Все истории сплетались в тугой клубок, распутывать их приходилось долго, однако я слушал, поскольку в них были все составляющие современной пикарески. Когда жена-француженка его бросила – попросту выставила за дверь, – он сдружился с итальянской бизнесвумен, на некоторое время перебравшейся в Париж: она наняла его в качестве личного повара. Из повара он превратился в шофера, потом – в секретаря, ответственного за ее светскую жизнь, а потом его повысили до более внятной должности и пригласили пожить с ней в Милане, пока муж в отъезде. Муж вернулся, услышал все, что ему нужно было слышать, и пригрозил Калажа проучить. Тут Калажа посетила мысль, что пора делать ноги, и с помощью ее связей он оказался не где-нибудь, а на Гарвардской площади, пожить у ее лучшей подруги, итальянки, студентки Гарварда – как выяснилось, я ее неплохо знаю и хорошо к ней отношусь.
– Относись сколько душе угодно, – отреагировал он.
Через две примерно недели студентка и проживавший с ней вместе бойфренд отвели Калажа в сторонку и сообщили, что ему, пожалуй, пора поискать себе другое жилье.
«Пожалуй, тебе пора поискать себе другое жилье», – передразнил он, насмехаясь над их заученным произношением. Съехал он в тот же день. Уж лучше скамейка в парке. Уж лучше замызганный пол в столовке для бедных. Уж лучше общественный туалет. Пространство им нужно! Пространство – понятие, решительно им незнакомое: можно подумать, все люди внезапно превратились в галактических мутантов, которым нужны огромные магнитные щиты. «Это я-то кому-то навязываюсь? Да никогда в жизни!» На самом деле в тот день, когда он пропустил тот самый поезд до Парк-Сквер, его только что выгнали с нового места жительства. Год назад об эту пору, заметил он наконец, он слыхом не слыхивал про Кембридж, а уж про Гарвардскую площадь и подавно. А теперь знает про нее столько, сколько никогда не хотел знать. С амерлокской женой они расстались. На деле она тоже выставила его за дверь. Занимается психоанализом. Звать Шелли. Родители богатющие. Еврейка.