Найди меня

– Почему ты спрашиваешь?

Мишель слегка покачал головой.

– Просто. Мне нравится вот так вот сидеть с тобой. Вот так вот разговаривать, вечером, в этой комнате, на диване, приклеившись друг к другу, пока ты возишься с компьютером, а на улице всего лишь ноябрь. А еще мне очень нравится, что ты заинтересовался этим делом.

– И мне тоже очень нравится.

– И все же ты не веришь в судьбу.

– Я же сказал, что не мыслю в подобных терминах.

– Тогда, быть может, когда ты доживешь до моего возраста и скудость того, что предлагает жизнь, с каждым днем будет становиться для тебя более очевидной, – быть может, тогда ты начнешь замечать маленькие случайности, которые потом оказываются чудесами и вкладывают новый смысл в нашу жизнь, отбрасывая яркий свет на те вещи, что в общем устройстве мироздания с легкостью могут оказаться бессмысленными. Но они не бессмысленны.

– Вот сегодня вечер чудесный.

– Да, чудесный.

Он сказал это таким ностальгически обреченным, чуть ли не меланхоличным тоном, точно я был блюдом, унесенным от него прежде, чем он наелся. Неужели люди в два раза старше своего партнера начинают терять его задолго до того, как он посмотрит налево?

Мы сидели вот так, ничего не говоря. Я обнял его, во всяком случае, думал, что обнял, но в ответ он заключил меня в настоящие, грустные, голодные объятия, полные чувственного отчаяния.

– Что-то не так? – спросил я, по-прежнему не желая слышать его ответ, о котором догадывался.

– Все так. Но это-то и пугает (если ты меня понимаешь) – именно то, что все так.

– Налей мне еще кальвадоса.

Он был рад исполнить мою просьбу. Встав, он подошел к маленькому шкафчику за одной из колонок и достал другую бутылку.

– Гораздо лучшего качества.

Он знал, что я специально сменил тему. Я надеялся, что эта внезапная туча, повисшая над нами, развеется, но ничего не происходило, и ни он, ни я не предпринимали попыток разогнать ее, вероятно, потому что оба точно не знали, что за ней кроется. Потому Мишель и рассказывал мне о кальвадосе и его происхождении, а я слушал и читал историю производителя, написанную мелким курсивом на этикетке. Тогда-то на Мишеля и снизошло озарение, и он произнес фразу, которую мы потом не раз повторяли: «Я хочу сделать тебя счастливым». Я сразу понял, что он имеет в виду.

– Продолжай читать этикетку, не отвлекайся. Даже не смотри на меня.

Он отпил немного кальвадоса. А потом я почувствовал это – почувствовал его рот, почувствовал легкое пощипывание.

– Мне нравится, – сказал я, зажмурившись и пытаясь найти место для бутылки. В конце концов я поставил ее на ковер у дивана.

Тут я вспомнил про горничную.

– Она уже ушла. Разве ты не слышал автомобиль?

В воскресенье мы не выходили из дома. По воспоминаниям Мишеля, по воскресеньям здесь как будто всегда шел дождь, и лес, где мы планировали долго гулять, с каждым часом становился все темнее и мрачнее. После одиннадцати я два часа играл, а Мишель просматривал бумаги в своем кабинете. Но занимались мы своими делами скорее для проформы, и в конце концов оба почувствовали облегчение, когда один из нас тактично предположил, что, наверное, имеет смысл поехать в Париж до того, как возвращающиеся в город парижане образуют пробку. Когда мы подъезжали к городу, возник немного неловкий момент: стало ясно, что Мишель планирует сначала подбросить до дома меня – либо потому, что не хочет, чтобы я чувствовал себя вынужденным сразу ехать к нему, либо потому, что подозревает, что у меня есть планы перед вечерним концертом. А может быть, подумал я, ему хочется немного побыть одному. В конце концов, он привык возвращаться в Париж по воскресеньям; возможно, он уже много лет так делал и не хотел менять свой распорядок. Он припарковался во втором ряду перед моим подъездом, не выключая мотор. Он предполагал, что я выйду, и я вышел.

– До скорого, – сказал я, и он молча, грустно кивнул в свойственной ему манере. А потом я просто собрался с духом: – Мне не нужно домой. Я не хочу домой.

– Залезай обратно, – сказал он. – Я обожаю тебя, Элио, обожаю.

Мы сразу поехали к нему, а там занялись любовью и даже немного подремали; потом побежали на концерт, в антракте выпили сидра, а после, во время ужина из трех блюд, Мишель держал меня за руку.

– Завтра понедельник, – сказал он, – понедельник на прошлой неделе я провел в мучениях.

Я спросил почему, хотя знал ответ.

– Потому что чувствовал, что потерял тебя – и из-за чего? Из-за того, что боялся, что ты скажешь «нет», и пытался не показаться развращенным.

Он посмотрел на меня.

– А сегодня вечером тебе нужно домой?

– А ты хочешь, чтобы я ушел?

– Давай притворимся, что познакомились сегодня, но ты не ушел от меня со своим велосипедом, а сказал: «Я хочу переспать с тобой, Мишель». Ты бы мог такое сказать?

– Чуть было не сказал. Но нет! Вам, сэр, понадобилось уйти!

В понедельник утром я решил сразу поехать домой переодеться. Квартира показалась мне немного незнакомой, как будто я не был там недели, месяцы. В последний раз я заскочил домой утром в субботу, когда бросился наверх, взял с собой кое-какую одежду и стремглав выскочил на улицу, где он ждал меня в машине.

Днем, после занятий, я сразу отправился в администрацию выяснить все возможное о Леоне. А вечером, встретившись с Мишелем в нашем любимом бистро, сообщил ему, что след Леона оборвался. Никаких упоминаний. Мишель расстроился больше, чем я предполагал, поэтому во вторник я кое-что придумал: я поискал Леона в архивах двух музыкальных школ. Опять ничего.

Мы оба пришли к логичному выводу, что Леон либо учился за границей, либо, как все обеспеченные евреи начала века, занимался с частным преподавателем.

Так прошли еще два дня. Зацепок у меня больше не осталось.

Однако в пятницу я все-таки нашел Леона в архивах лицея, где учился и сам Мишель, и его отец и где секретарь при мне разыскал архивный документ, когда я представился племянником Мишеля.

В машине по дороге за город я не удержался и рассказал ему новости.

– У меня даже получилось найти его старый адрес. Фамилия Дешам. Единственная проблема в том, что Дешам – не то чтобы еврейская фамилия.

– Может быть, он сменил фамилию или перевел ее. Вспомни Фелдманнов, Фелдштейнов, Фелденблюмов и даже просто Фелдов[24].

Возможно. Но в интернете полно Леонов Дешамов, предположим, они до сих пор живы и по-прежнему живут во Франции. Поиск может затянуться на месяцы.

Мишель, похоже, был озадачен. А я все ломал голову, почему он сам не догадался, что его отец и Леон вместе учились в школе. В конце концов я спросил его, почему столько лет спустя он продолжает искать Леона.

– Это может рассказать мне обо отце кое-что такое, чего я никогда не знал. А еще мне интересно, когда и как пропал Леон.

– Но почему?

– Не знаю. Наверное, таким образом я пытаюсь дотянуться до отца, узнать, почему он перестал заниматься тем, что любил больше всего в жизни, и понять его дружбу или любовь к Леону. Об этом мой отец никогда не упоминал, хотя, когда мне исполнилось восемнадцать, вполне мог мне открыться. Правда, может быть, я вел себя как мой сын и старался отдалиться от него. Наверное, теперь таким образом я пытаюсь искупить свою вину за то, что не нашел времени узнать того человека, который перестал заниматься музыкой. Однако многие ли из нас находят время по-настоящему узнать своих родителей? Сколько глубин сокрыто в тех, кого мы, по нашему мнению, знаем?

– К слову, – перебил я его, – я нашел Леона даже на классной фотографии. Вот, посмотри. – Я достал фотографию, которую в тот же день отксерокопировал в администрации школы. – Он очень красивый. И выглядит как заправский католик.

– И правда очень красивый, – сказал Мишель.

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – спросил я.

– Конечно, я думаю о том же, о чем и ты. Мы же думали об этом с самого начала?