Несовершенства

Кристи. Джейк чувствует укол вины, вспомнив, что она сказала ему сегодня утром. Даже скорее не сказала, а облаяла его перед уходом в ветеринарную клинику, где работает фельдшером:

— Я беременна, идиот!

Он всего лишь поддразнил ее, обнаружив в обнимку с унитазом, и поинтересовался, не перебрала ли она накануне шардоне. Откуда ему было знать, что ее тошнит по естественным причинам? Когда она ушла, Джейк снова завалился в кровать и лежал, уставившись в трещину на потолке. Они с Кристи живут вместе два года и никогда не заговаривали о детях, хотя в их возрасте пары или заводят спиногрызов, или, по крайней мере, обсуждают этот вопрос. Все, кроме Джейка и Кристи — настолько обоим очевидно, что растить ребенка вместе они не смогут.

Наконец загорается зеленый, Тед машет рукой и переходит улицу. Джейк остается на тротуаре, позволяя Теду удалиться и пытаясь выбросить из головы растревоженные мысли. Реальность сломала ему весь кайф.

Только он ступает на зебру, как жужжит мобильный.

«Хелен умерла».

Джейк застывает посередине дороги, перечитывая два слова, которые пламенеют на экране. Что за странное сочетание изогнутых линий и кружочков? Что значит «Хелен умерла»? Он разговаривал с ней на прошлой неделе. Она звонила ему из магазина хозтоваров и интересовалась, есть ли разница между обычными батарейками и «энерджайзерами». Бабушка часто обращалась к нему с вопросами, которые следовало задать продавцу, или официанту, или библиотекарше, — но она предпочитала спрашивать Джейка.

Раздается один сердитый автомобильный гудок, затем другой. Джейк поворачивается к рядам машин — водители жестами торопят его. Кто-то кричит:

— Уйди с дороги, болван!

Стискивая в руках телефон, Джейк бежит к парковке; в голове туман, в мозгу беспрерывно крутятся два слова: Хелен умерла?

Письма родственникам разослала Бек, тридцатипятилетняя младшая внучка Хелен. Не Ребекка, не Бекки и не Бекка (хотя бабушке позволялось так ее называть), но короткое, четкое Бек, которое отвечает ее характеру. Она единственная из Миллеров еще живет в Филадельфии, ближе всех к Хелен. По крайней мере, они жили с Хелен душа в душу до позавчерашнего дня, когда внучка приехала к бабушке на Эджхилл-роуд и нашла входную дверь приоткрытой. Снова ожидался снегопад, и Бек хотела убедиться, что у Хелен заполнен холодильник. Она сразу поняла: что-то случилось. Хелен стояла посреди скромной гостиной и что-то громко декламировала по-немецки. Бабушка никогда не говорила по-немецки: после эмиграции в Америку она отказалась от этого языка.

Встревоженная Бек поставила пакет с продуктами на кофейный столик и на цыпочках подошла к бабушке, которая пустым взглядом смотрела в камин. Когда Бек подростком жила в этом доме, Хелен всегда во время снегопада разводила огонь, и они вместе устраивались на диване, смотрели «Она написала убийство» и подбрасывали в камин поленья. Через несколько лет, когда Бек уехала в колледж, в дымоходе образовалась трещина, и он оказался безнадежно поврежден, а потому камин не разжигали несколько десятилетий.

Бек прикоснулась к плечу Хелен и удивилась его хрупкости.

— Бабушка, что с тобой?

Хелен никак не отреагировала и продолжала бормотать что-то по-немецки. Бек стала вслушиваться, пытаясь разобрать знакомые слова, но услышала только грубые модуляции и одно повторяющееся сочетание: броше, броше, броше — со слегка картавым «р».

Хелен всегда мыслила чрезвычайно здраво, могла перечислить все места на Дунае, где купалась в детстве, и каждый спектакль Венской оперы, куда водил ее отец. Судебные дела, над которыми работала Бек, бабушка помнила лучше, чем внучка, и хранила в памяти подробности рейвов, которые Бек посещала, учась в старшей школе, тогда как внучка и не подозревала, что когда-то рассказывала о них Хелен. До того дня Хелен не проявляла ни малейших признаков сенильности.

— Хелен, — громче позвала ее Бек.

Миллеры редко называли ее бабушкой, так же как никогда не называли Дебору мамой. И в обоих случаях это представлялось весьма уместным: Хелен была больше, чем бабушкой, Дебора — меньше, чем матерью.

Хелен обратила рассеянный взгляд на Бек, выбившиеся из кос седые пряди повисли вдоль дряхлого лица. Обычно даже дома, в отсутствие гостей, Хелен всегда красила щеки яркими румянами, использовала помаду цвета фуксии и носила широкие брюки и блузы. Но в тот день она была без макияжа, в розовом банном халате и плюшевых тапочках.

— Это ты. — Хелен подошла к Бек так близко, что внучка почувствовала ее старческое дыхание. — Ты забрала ее. Броше.

— Успокойся, — прошептала Бек. — Все хорошо. Я принесла еду.

— Что ты с ней сделала? — спросила Хелен со своим едва уловимым акцентом.

— Она там. — Бек указала на пакет, стоящий на кофейном столике.

Хелен схватила его и высыпала продукты на пол.

— Перестань! — Бек наклонилась и подобрала сэндвичи.

— Ее здесь нет. Куда ты спрятала ее?

— Хелен, пожалуйста, присядь. Я принесу тебе воды. — Она попыталась отвести бабушку к дивану, но пожилая женщина воспротивилась с удивительной силой, а Бек боялась ей навредить.

— Diebin![1] — закричала Хелен. — Ты воровка!

— Хелен, ты меня пугаешь.

— Убирайся.

— Ты сходишь с ума. — Бек упала на старый диван, просевший под ее весом; металлические пружины впились в бедра.

— Почему это? Потому что не желаю видеть воровку в своем доме? Моя родная плоть и кровь крадет мои вещи.

— Да что я у тебя украла? Я принесла сэндвичи из ржаного хлеба с ливерной колбасой. Разве воры угощают тех, кого обчистили?

Хелен сложила руки на груди.

— Ты еще в школе была обманщицей. — Она окинула Бек шершавым взглядом. — И все эти татуировки, как у уголовницы.

Бек посмотрела на выцветшую хохлатую овсянку на правом предплечье, пирамиду на левом, слово «цель» печатными буквами на внутренней стороне запястья. Хелен всегда интересовалась ее татушками, спрашивала, чем так важен для нее стеклянный колокол, что она вытатуировала его на щиколотке. Хотя по еврейским праздникам Хелен ходила в синагогу и каждый шаббат зажигала свечи, она не разделяла враждебного отношения к тату, свойственного большинству европейских евреев ее возраста.

Хелен открыла входную дверь, и в комнату ворвался холодный воздух.

— Вон из моего дома.

Бек не пошевелилась, но напряглась всем телом. Разговор зашел в тупик, и внучка не понимала почему.

Когда стало ясно, что Бек не двинется с места, Хелен снова и снова начала выкрикивать то самое слово — бррроше, бррроше, — пока Бек не начала беспокоиться, что соседи вызовут полицию. Чего доброго, стражи порядка решат, что женщина за девяносто — никто из Миллеров точно не знал, сколько ей лет, — не должна жить одна, и отвезут Хелен в дом престарелых.

Бек встала и разгладила джинсы.

— Твоя взяла. Ухожу.

Она клюнула сопротивляющуюся бабушку в пылающую щеку и вышла. Стоя на тротуаре в ожидании такси, Бек пнула затвердевший и почерневший сугроб. Время от времени она поворачивалась к дому, досадуя, что занавески закрыты и нельзя заглянуть внутрь. Когда подошла машина, Бек прыгнула на заднее сиденье, не в силах больше сдерживать слезы.

Она не знала, что делать. Дома она посмотрела в Интернете значение слова броше, которое в бреду бормотала Хелен. «Гугл» проинформировал ее, что пишется оно как Brosche. Брошь. В голове у Бек сразу все встало на свои места. По какой-то причине Хелен решила, что внучка забрала ее брошку, которую она наверняка сама куда-нибудь переложила или вообще потеряла много лет назад. Бек попыталась вспомнить что-то из дорогих украшений Хелен. Бабушка носила клипсы и тонкую золотую цепочку. Но броши Бек никогда не видела.

Она позвонила Эшли.

— Может быть, настало время устроить ее в дом престарелых? — предположила старшая сестра. Она была самой состоятельной из троих детей Деборы и всегда в первую очередь пыталась решить проблему с помощью денег.

1

Воровка! (нем.)