Несовершенства

Эми Мейерсон

Несовершенства

Моему сыну. Обещаю рассказать тебе все известные мне истории и помочь узнать остальные

О Бриллиант! Бриллиант! Знал бы ты, что натворил!

Вена, 1918

Она ведет дневник не только чтобы запомнить, но и чтобы забыть. Запомнить вкус губ Иштвана, его раскатистый смех. Сберечь в памяти клятвы, которые они дали друг другу, настоящие клятвы, пусть и прозвучавшие не перед алтарем. Забыть, как жестоко все закончилось. Изгнать из памяти воспоминания о том, как она сбежала с детьми, бросив его сражаться с разбушевавшейся толпой.

Слог у нее отрывистый и путаный. Эти записи не для чужих глаз и не претендуют на то, чтобы стать документом эпохи, отразить падение империи, крушение романтизма. Она пишет только для себя, чтобы сейчас, поздно ночью, когда все во дворце спят, унестись в мечтах к Иштвану и живущему внутри нее ребенку.

Она слышит приближающиеся шаги и спотыкается на середине предложения. Первая мысль — вооруженные люди уже здесь. С колотящимся сердцем она прижимает дневник к груди. Из коридора на пол падает полоска света, и в комнату медленно вплывает носок сапога. Она стискивает дневник так, словно воспоминания об Иштване могут защитить ее. Вот и все, думает она. На этот раз мужчины с ружьями ее не пощадят.

Входит стройный человек, освещенный сзади светом из коридора, отчего черты лица остаются в тени. Приблизившись, он подает ей знак не шуметь.

— Нужно идти. — Красивый немецкий выговор, аристократичный, знакомый. — Без промедления.

Он подходит ближе, и она видит, что уши у гостя по-детски оттопырены.

— Ваше величество? — Она с облегчением вздыхает, но потом снова чувствует скованность, уже по другой причине. Император — добрый человек, верный долгу перед короной и супруге. И все же ему не следует находиться в ее комнате.

Она кладет дневник на кровать и встает слишком быстро, так что ей приходится снова сесть. Давно пора было привыкнуть к набухшему животу и научиться избегать резких движений, отдающихся болью в спине, но каждое утро она словно впервые осознает свою тайну, которую невозможно больше скрывать.

Лицо императора всегда удивляло ее: грустные глаза, не по возрасту густые усы. Сейчас он кажется неправдоподобно молодым. Он кладет руку ей на плечо, она вздрагивает от этого прикосновения, и он отшатывается, словно может заразиться. Он знает. Конечно, он знает. Видимо, императрица сказала ему. Не далее как вчера, когда государыня вошла в детскую, она встала и складки юбки подчеркнули круглый живот. Было заметно, что императрица все поняла. Лицо ее выразило ужас: незамужняя и беременная! — и презрение к предательству.

— Машина ждет. Нужно ехать. — Император жестом торопит ее.

Только шагнув следом за ним в коридор, она спохватывается: на ней только пеньюар, а дневник она забыла на кровати.

Она поворачивает назад.

— Нужно взять пальто.

— Наденьте мое. — Император снимает черную шинель и набрасывает ей на плечи. Шерстяное сукно толстое и тяжелое. Он жестом пропускает ее вперед по тускло освещенному коридору.

— А как же… — произносит она, когда проходят мимо детской.

Он слегка подталкивает ее, чтобы она не останавливалась. Страх движет ею, и ноги сами несут ее вперед.

В коридорах стоит пугающая тишина. Караульные вернулись в Венгрию, дворцовые жандармы рассеялись по Вене. Лейб-гвардейцы, несмотря на присягу пожизненной верности, которую они давали, покинули свои посты. Лакеи, горничные, привратники — все разбежались. Кадеты не оставили службы, но их ряды поредели, к тому же они совсем юнцы. Двое из них несут караул у выхода во двор, еще четверо у нижней ступени крыльца, перед которым стоит императорский личный автомобиль с открытым верхом. Она еще никогда в нем не ездила.

Небо уже светлеет перед зарей, от предрассветной дымки мощенный серым камнем двор напоминает туманный романтический пейзаж. Император спускается по ступеням, и она, как во сне, следует за ним.

Кадет открывает перед ней дверцу, готовый помочь ей забраться на заднее сиденье. Шофер смотрит вперед, словно он такой же механизм, как и мотор. Она подходит к машине, но император останавливается в нескольких шагах позади. Она оборачивается к нему и понимает, что должна ехать одна.

— Прошу вас, не надо, — просит она.

Становится ясно: семья еще не уезжает. Только она. Она умоляет, отказываясь принять помощь кадета. Пожалуйста, не заставляйте ее уезжать. Она любит детей. Они нуждаются в ней.

Кадет бросает неуверенный взгляд на императора, который качает головой, запрещая сажать ее в автомобиль силой.

Она теперь быстро устает. Беготня за воспитанниками по детской или прогулки под перголами Тайного сада утомляют ее и лишают сна. Она быстро прекращает попытки противиться отъезду и опирается на руку кадета. Румяный юноша смотрит ей в лицо, и она понимает, о чем он думает: что с ней станет? Мысленно она добавляет: и что станет с ребенком, растущим внутри меня?

Усадив ее в салон, кадет захлопывает дверцу и отступает от машины. Прежде чем шофер заводит мотор, император приближается к автомобилю. Сырой прохладный утренний воздух холодит щеки. Император колеблется; она вспоминает, что на ней его шинель, и начинает снимать ее.

— Оставьте, — говорит он.

Она плотно закутывается в пальто.

— Вам есть куда ехать?

— К двоюродному брату.

Она не видела брата пять лет, с тех пор как поступила на работу во дворец. Он ее единственный родственник. Ему придется принять ее — а что еще ему останется?

Небо на горизонте уже окрасилось в персиковый цвет. Однако рассвет не дарит ей надежды ни на этот день, ни на грядущий. Она знает, что больше не увидит детей и малыши будут думать, будто она бросила их, как и все остальные слуги. Она смотрит в смущенное лицо императора и понимает: он не передумает. В конце концов, это решение не его, а супруги. Может, он еще и правит распадающейся империей, но в этой миссии он всего лишь посланец.

Он торопливо сует руку в правый карман френча и склоняется к ней, сжимая какой-то большой предмет.

— Возьмите, — говорит он, опуская руку в карман шинели, наброшенной ей на плечи.

Она не видит, чтó он кладет туда, только чувствует, как тяжелеет карман и что-то металлическое и громоздкое прижимается к ее бедру. Император отступает, и шофер заводит двигатель. Автомобиль, подпрыгивая на гравийной дорожке, направляется к восточным воротам. Она оглядывается. В конце аллеи перед своим широко раскинувшимся желтым дворцом стоит император. Он не машет ей. Он не отводит взгляд. Она смотрит на него, пока дворец не исчезает из виду, и только тогда сует руку в карман и узнает, чтó он ей подарил.

Часть первая

Один

В 16:07 по североамериканскому восточному времени на адреса Миллеров приходит электронное письмо, сообщающее, что Хелен Ауэрбах умерла.

Эшли, старшая из трех внуков Хелен, разрывается, отвозя детей в школу и на внеклассные занятия — девятилетнего сына на футбол, одиннадцатилетнюю дочь на балет. Ее бесит, что их хобби настолько предсказуемы: мальчику спорт, девочке танцы. Почему Тайлер не может плясать, а Лидия — пинать мячик? Когда она задает этот вопрос, оба отпрыска смотрят на нее так, словно им за нее стыдно, как будто у нее горчица на кончике носа. В перерывах между поездками в школу, на стадион, в танцевальную студию, в химчистку за костюмами Райана, в приют для животных, где она работает волонтером, в продуктовый магазин Эшли один или два раза в день перекусывает в машине. Так что горчица на носу не исключается.

За несколько минут до получения письма Эшли мечтает, как развезет детей по их раздражающе предсказуемым кружкам, Райан уедет на работу в Манхэттен, а у нее выдастся спокойный час, когда дом будет принадлежать только ей; ужин она купит на фермерском рынке и выложит упакованные в фольгу блюда на кухонный стол, а семье скажет, что сама их приготовила. Она нальет себе бокал вина и наполнит ванну. Эшли никогда не нуждалась в одиночестве, напротив, даже боялась его. И никогда не была паникершей. Но с недавнего времени ванна или прогулка стали необходимой отдушиной посреди вечной необходимости притворяться, будто все отлично. Во время таких мирных передышек она расслабляется и убеждает себя, что пока рано волноваться по поводу судьбы мужа.