Страница 26 из 29
Друзья усадили меня посредине, заказали выпивку, и вот появилась тучная румынка – пышная, среднего возраста, видавшая виды, с потными грудями, выпиравшими из расстегнутого шелкового корсажа. Мне наполнили стакан, я выпил, вдыхая резкий запах женщины, почувствовал, как внутри меня просыпается обезьяна, и настроение поднялось. Я схватил туфлю шансонетки, налил туда шампанского и выпил.
На следующий день по всему Кастро поползла страшная весть: святоша, мудрый Соломон, задавака, просидел всю ночь в кафе-шантан, напился допьяна и стал лакать из туфли шансонетки. Конец света наступил! Один из моих дядьев, опозоренный падением племянника, тут же побежал к отцу. Но тот только плечами пожал: «Это значит, что он стал мужчиной, начал становиться мужчиной. Только теперь надо купить шансонетке новые туфли».
А я радовался в душе, что нарушал законы, потому что избавлялся от архимандритов и пугал-заповедей, уверенно идя по тропе, проложенной косматыми предками.
Я стал спускаться вниз, и это мне нравилось. Это был последний год гимназии, и я с ненавистью смотрел на безмятежно улыбавшегося, окопавшегося в своей добродетели архимандрита, уверенного в земной жизни и в жизни грядущей. Этот агнец смотрел на нас, волков, сострадательно. Этого стерпеть я не мог, – нужно было смутить его покой, взбудоражить ему кровь, заставить исчезнуть идиотскую улыбку, разлитую у него на лице. И вот однажды утром я совершил злое дело – послал ему записку: «Твоя мать тяжело больна, при смерти. Поторопись, чтобы успеть получить ее благословение». Я отправил записку, как ни в чем не бывало, пошел в школу и стал ждать. В тот день архимандрит на урок не явился. Не явился он ни на другой день, ни на третий. Только пять дней спустя явился он неузнаваемый: лицо его распухло, экзема ужасно исказила всю образину, спустилась по шее к подмышечным впадинам. Он то и дело чесался, злился, не мог говорить и ушел прежде, чем прозвенел звонок. Три месяца не вставал он с постели. И вот однажды утром он пришел к нам исхудавший, истощенный, со шрамами на лице. Он нежно глянул на нас, и снова улыбка расползлась по всей его образине, а первыми его словами были: «Восславим Бога, чада! Это Он направил руку того, кто написал мне записку, что мать моя тяжело больна, и таким образом мне представилась возможность уплатить дань человеческую – пострадать». Я вздрогнул: стало быть, так трудно одолеть добродетель? В какое-то мгновение мне захотелось встать и крикнуть: «Грешен я!» Но тут же саркастический и злобный голос раздался в душе моей: «Ты – пес, архимандритов пес, тебя бьют, а ты лижешь бьющую тебя руку. Нет, ты хорошо сделал, нечего раскаиваться!»
На следующий день я созвал членов «Филики Этерии». «Теперь, когда наш разум просветился, – сказал я, – наш долг – просветить разум народа. Такова должна быть великая миссия “Филики Этерии”. Куда бы мы ни пошли, где бы ни оказались, каждое наше слово, каждое наше действие должно преследовать одну-единственную цель – просвещать!»
И началось просвещение. Мы окончили гимназию и были свободны. Отец, желавший, чтобы я стал политиком, послал меня крестить ребенка в одно из сел. Я взял с собой обоих друзей, – представлялась хорошая возможность просветить село. Сразу же после крещения, когда мы сели за стол и начался праздник, мой сердечный друг разошелся, принялся провозглашать крестьянам и просвещать их. И перво-наперво он принялся рассказывать о происхождении человека: праотцем нашим была обезьяна, и не следует бахвалиться, что мы, дескать, привилегированные создания Божьи… Все время, пока мой друг витийствовал, поп смотрел на него широко раскрытыми глазами и молчал, но едва просвещение закончилось, сочувственно покачал головой:
– Прости, чадо, но все время, пока ты говорил, я наблюдал за тобой. Может быть, все люди и происходят, как ты говоришь, от обезьяны, однако ты, прости меня, происходишь прямехонько от осла.
Я вздрогнул и посмотрел на друга, словно видел его впервые. Массивная, отвисшая челюсть, большие оттопыренные уши, спокойные, бархатистые глаза, – действительно, как только я раньше не обратил внимания, что он похож на осла? Что-то внутри меня оборвалось, и с того дня я больше не посылал ему писем и перестал ревновать его.
В последующие дни, и ездя по селам, и находясь в самом Кастро, мы здорово натерпелись, желая просветить народ. Нас обзывали атеистами, масонами, продажными шкурами. Мало-помалу там, где мы появлялись, нас освистывали и забрасывали выжатыми лимонами. Но мы шли, осыпаемые руганью и лимонами, гордые и счастливые, что принимали мученичество во имя Истины. «Разве не так было всегда? – говорили мы друг другу, утешая себя. – И какое это счастье – умереть во имя великой идеи!»
В другой раз мы отправились втроем в зажиточное село, знаменитое своим виноградом, в двух часах ходьбы от Кастро. Село лежало у подножия священной горы Юхтаса, где, как говорят, похоронен отец богов и людей Зевс. Но и внизу, под камнями умерший бог сохранил свою силу, – он преобразовал возвышавшуюся над ним гору, передвинул скалы и придал им очертания запрокинутой лицом кверху исполинской головы. Без труда отчетливо просматривались лоб, нос и ниспадающая до самой равнины борода из дубов, рожковых и масличных деревьев.
– И боги умирают, – сказал наш товарищ, желавший стать изобретателем и принести богатство «Филики Этерии».
– Боги умирают, но божественность бессмертна, – ответил я.
– Что ты хочешь этим сказать? Мы не понимаем, – сказали друзья.
– Я тоже не очень-то понимаю, – сказал я и засмеялся.
Я чувствовал, что был прав, но не умел того объяснить и потому обратил сказанное в смех. Смех для меня всегда был дверью, через которую можно было уйти в случае опасности.
Мы пришли в село. В воздухе пахло раки и суслом. Сельчане уже убрали виноград, наполнили бочки суслом, перегнали из выжимок раки и теперь сидели в кофейне, у выступа дома, под тополем, пили раки, играли в преферанс, отдыхали.
Некоторые из них поднялись, поприветствовали нас, усадили к себе за стол и заказали три стакана вишневого напитка. Мы завели беседу. Условившись между собой заранее, мы постепенно перевели разговор на чудеса, совершаемые Наукой.
– Вы представляете себе, как изготовляют бумагу и печатают газеты? Чудо и только! Рубят лес, дрова подают в машины, размягчают, превращая в тряпичную массу, а из тряпичной массы делают бумагу, которая попадает в типографию, и уже оттуда выносят газеты.
Крестьяне слушали, навострив уши, поднимались из-за соседних столиков и подсаживались к нашему. Дело идет, – решили мы, – просвещаются. И тут какой-то верзила, проходивший мимо с осликом, груженным дровами, остановился послушать.
– Эй, Димитрос! – крикнул ему кто-то. – Куда дрова везешь?
– Везу делать из них газету! – ответил тот.
И тут же все крестьяне, сдерживавшиеся до сих пор приличия ради, захохотали, да так, что все село затряслось.
– Пошли отсюда, – чуть слышно прошептал я друзьям. – А то и здесь выжатыми лимонами забросают.
– Куда вы, ребята? – кричали крестьяне, держась за животы. – Погодите, расскажите еще что-нибудь. Посмеемся!
Они шли следом за нами и кричали:
– Что раньше на свет появилось, ребятки, – курица или яйцо?
– А как это Бог держит черепицу без гвоздей?
– А мудрый Соломон кем был – мужиком или бабой? Вот что мне скажи, умник!
– А рябая коза почему смеется, не объясните?
И мы убрались восвояси.
Когда нам надоело заниматься просвещением народа словесно, в один прекрасный день мы решили напечатать манифест к народу и изложить там четко и ясно, какова наша цель и в чем состоит долг человека. Мы скинулись и пошли к печатнику Маркулису по прозвищу Беднота, потому что он тоже писал манифесты, чтобы поднять бедных, объединить их, чтобы они стали мощной силой и избрали своего депутата в парламент. Итак, мы пошли к нему. Мужчина среднего возраста, с серыми курчавыми волосами, в очках, с широким, как бочка, туловищем, с короткими, кривыми ногами, с густо засаленным красным платком на шее. Он взял рукопись и принялся громко, патетически читать. И по мере того, как он читал, мы все больше воодушевлялись: как великолепно написано, как ясно, с какой силой! Мы все трое торжествующе вытянули шеи, словно изготовившиеся закричать петушки.