Страница 23 из 29
Еще в раннем детстве, в возрасте трех или четырех лет, сильное любопытство к таинству рождения овладело мною. Я спрашивал мать, спрашивал теток: «Как рождаются дети? Как это они вдруг появляются в доме? Откуда они берутся?» Есть некая страна, думалось мне, зеленая страна, – может быть, это и есть Рай, – где детей выращивают, словно алые маки. Время от времени какой-нибудь отец входит в Рай, срывает ребенка и приносит его домой. Я снова и снова прокручивал это в мыслях и не особенно верил этому. А мать и тетки либо не отвечали мне, либо рассказывали сказки, но я понимал больше, чем они думали, больше, чем я сам думал, и не верил тому.
А когда однажды в ту пору умерла наша еще молодая соседка госпожа Катина, и я увидел, как ее выносят лежа лицом кверху из дому, а следом идет множество людей, как они сворачивают в узкую улочку и исчезают там, мне стало страшно. «Почему ее взяли и ушли? – спрашивал я. – Куда ее несут?» «Она умерла, умерла», – отвечали мне. – «Умерла? Что значит “умерла”»? Но никто мне не объяснил этого. Я забился в угол, за диван, взял подушку, уткнулся в нее лицом и принялся плакать. Не от жалости и не от страха, а оттого что не понимал. Однако спустя несколько лет, когда умер мой учитель Красакис, смерть уже не захватывала меня врасплох, я словно понял, что это такое, и больше уже не спрашивал.
Эти две вещи – рождение и смерть – стали самыми первыми таинствами, взбудоражившими мою детскую душу. Я стучался нежным кулачком в обе эти закрытые двери, чтобы мне открыли, и видел, что помощи ждать не от кого. Все либо молчали, либо смеялись надо мной. Все, что я мог узнать, мне предстояло узнать самому.
Мало-помалу плоть пробуждалась, мое царство, созданное из предчувствий и облаков, становилось осязаемым, я слышал на улице слова, не понимая ясно их смысла, но некоторые из них казались мне обладающими таинственной запретной сущностью. И вот я отбирал эти слова, откладывал их в уме и то и дело повторял их про себя, чтобы не забыть. Но однажды, забывшись, я произнес одно из этих слов вслух, мать услышала и испуганно вздрогнула.
– Кто сказал тебе это гадкое слово? – закричала она. – Не смей повторять его!
Она пошла на кухню, взяла тертого перцу и хорошенько натерла мне рот. Я кричал, во рту пылало, но тайком я поклялся, ей назло, говорить их, говорить эти слова, хотя и про себя. Потому что, произнося их, я испытывал сильную радость.
Но с тех пор всякое запретное слово жгло мне рот и пахло перцем. Еще и теперь, спустя столько лет, после стольких прегрешений.
В те давние времена зрелость пробуждалась в наших краях очень поздно, пунцово-красная от стыдливости, и старалась скрыться за всевозможными масками. Первой из таких масок стала для меня дружба, страсть к неприметному, самому неприметному из моих соучеников – низенькому, толстому, кривоногому, с тяжелым атлетическим телом, без каких бы то ни было духовных запросов. Каждый день мы обменивались пылкими письмами, а в те дни, когда письма от него не было, я испытывал тоску, зачастую даже плакал. Я бродил у его дома, тайком наблюдал за ним, и при появлении его у меня прерывалось дыхание. Плоть пробудилась, не осознав еще, какое лицо придать своему желанию, – она даже еще хорошенько не осознала, в чем состоит отличие мужчины от женщины. Однако мне казалось значительно менее опасным и более удобным общение с мальчиком, чем с девочкой: странную антипатию, и вместе с нею страх чувствовал я при виде женщины. А когда ветер слегка приподнимал подол женской юбки, я тут же резко отворачивался, густо краснея от стыда и возмущения.
Однажды, – был полдень, и палило солнце, – я шел домой по узенькой тенистой улочке. Вдруг на другом конце улочки показалась турчанка. Проходя рядом, она приоткрыла рубаху и показала мне обнаженную грудь. Колени у меня задрожали. Я с трудом дотащился домой, склонился над раковиной, и меня вырвало.
Когда много лет спустя я нашел как-то в ящике старого письменного стола переписку, то пришел в ужас: сколько огня, Боже мой, и какая невинность! Сам того не желая, сам того не ведая, этот мой соученик, с уродливым лицом и грубым телом, стал для меня маской, скрывшей от меня на несколько лет женщину. И я тоже, несомненно, стал для него маской, на несколько лет скрывшей от него женщину. Стоило этой роковой минуте задержаться еще немного, он попался бы в страшную западню. Позже, как мне стало известно, он в нее попался и пропал.
С этим моим другом и еще с одним соучеником – худощавым и молчаливым, с зелено-голубыми глазами, мы однажды летом на каникулах создали новую «Филики Этерию». Мы устраивали тайные собрания, принимали и давали клятвы, подписывали уставы и поставили себе целью жизни до конца дней своих вести непримиримую борьбу с ложью, рабством, несправедливостью. Мир казался нам лживым, несправедливым, бесчестным, и мы втроем принялись за его спасение. Мы обособились от прочих соучеников, ходили всегда втроем, обсуждали проекты, как достичь поставленной цели и распределили между собой, в какой области каждый из нас должен был бороться: я должен был писать драматические произведения, друг мой – стать актером и играть в них, а третий наш товарищ, помешанный на математике, – стать инженером, сделать великое открытие и пополнить казну «Филики Этерии», чтобы таким образом мы могли помогать бедным и обездоленным.
А пока не наступило великое мгновение, мы делали все возможное, чтобы хранить верность клятве: не лгали, били всех турчат, попадавшихся в соседнем переулке, а, кроме того, сняли воротнички и галстуки и носили майки в голубую и белую полоски, то есть цветов греческого флага.
Как-то в один из зимних вечеров мы увидели в порту старого турка-грузчика, который дрожал от холода, забившись в угол. Уже совсем стемнело, никто нас не видел, и потому один из нас снял майку, другой – рубаху, а третий – жилет, и мы отдали это турку. Мы даже хотели обнять его, но не посмели, и ушли расстроенные и устыженные, потому что не исполнили долг до конца.
– Пошли обратно, найдем его! – предложил мой друг.
– Пошли!
Мы спешно вернулись и стали искать старого грузчика, чтобы обнять его, но он уже ушел.
В другой раз мы узнали, что один известный адвокат из Кастро обручился с богатой девушкой, и в воскресенье должна была состояться их свадьба. Однако между тем из Афин приехала бедная и очень красивая девушка, которая была подругой адвоката в его студенческие годы в Афинах и на которой он пообещал жениться. Едва узнав эту скандальную историю, я тут же собрал совещание «Филики Этерии». Горя от негодования, мы собрались втроем у меня в комнате. Согласно Уставу нашей Этерии мы не могли допустить такой несправедливости. Несколько часов кряду совещались мы, как нужно действовать, и, в конце концов, приняли решение: явимся все втроем к митрополиту и сообщим ему об аморальном поступке. Мы тут же написали за подписью «Филики Этерия» послание адвокату, пригрозив, что, если он не женится на Дорофее, – так звали девушку из Афин, – то ему придется держать ответ перед Богом и перед нами.
И вот, принарядившись, явились мы к митрополиту. Это был худощавый старик, чахоточный и хитрющий: когда он говорил, дыхание у него прерывалось, зато глаза сверкали, как пара пылающих углей. Над письменным столом у него была икона Христа, – розовощекий и ухоженный Христос с пробором, а напротив – большая литография Святой Софии. Он оторопело поглядел на нас и спросил:
– Что случилось, ребята?
– Ужасная несправедливость, ваше святейшество, – тут же, едва переводя дыхание, заговорили мы наперебой, крича, чтобы так придать себе храбрости. – Совершается ужасная несправедливость!
Митрополит кашлянул и сплюнул в платочек.
– Ужасная несправедливость? – насмешливо спросил он. – А вам-то что до этого? Вы ведь школьники, не так ли? Уроки лучше учите.
– Ваше святейшество… – начал мой друг, самый красноречивый из нас, и изложил весь этот общественный скандал.
– Мы не сможем спать, ваше святейшество, – так закончил мой друг, – не сможем учить уроки, пока эта несправедливость не будет исправлена. Адвокат должен жениться на Дорофее.