Страница 41 из 49
Как там Никита? Жив ли ещё? Любава подёргала себя за косы и, чтобы отвлечься, начала уже в сотый раз перебирать, что в разных случаях можно сделать в столице Приморья. Как же надоело, хочется уже действовать! Точно, переодеться!
Стараясь не разбудить сестёр, Любава порылась в комоде с изящными ножками, вытащила любимое холщовое платье. Пояс с недостающим вороном перевязала. Косы закрепила вокруг головы, чтобы не мешались. И почему обувь удобную никто не изобрёл! Нашла сандалии — одна подошва на тканевых лентах, это Варвара с островов в подарок принесла.
О Варваре думать было совсем страшно — Любава помнила что-то о Нави из первого полугодия обучения, но, как только занялась травами и животными, сразу ту жуть из головы и выбросила. Другое дела вторая сестра — у неё так и лежат в тайнике под кроватью свитки с тех времён.
— Любава! — прокричала в открытую дверь Прасковья. — Когда не надо, под ногами вертится, как нужна — не отзывается! Сосуд неси!
Сёстры от её криков подскочили, а Любава, схватив с полки хрустальный бутылёк, к горлышку которого крепилась тонкая длинная цепочка, ветром вылетела на улицу.
— Вода как вода, — сказала она, рассматривая прозрачную жидкость.
— Каплю на рану. По капле на каждый глаз. Каплю в центр лба. Каплю в рот. Смотри, чтобы тебе на кожу не попало! — наставляла девушку Прасковья.
У самой старушки от усталости и переживаний руки тряслись — не привыкла она столько не смыкать глаз. Уже сколько — два с лишним дня прошло?.. Два с лишним! А есть только три!
— Ну, торопись, дурёха, что ты там разглядываешь! Это и есть вода!
Любава опрокинула кружку с чёрным камнем на изумрудную траву, повесила бутылёк на шею, пробку проверила. Накинула на голову платок-невидимку и вмиг пропала с глаз.
— Ни пуха мне, ни пера! — раздался весёлый звонкий голос, камушек поднялся от земли и через несколько биений сердца пропал.
***
От перехода тошнота подкатила к горлу — с кощеевскими камушками такого никогда не бывало. Вот вернётся Варвара, подумала Любава, глубоко вдыхая и медленно выдыхая, надо будет ей сказать, чтобы внимательнее чары накладывала...
Дворец стоял тихий, мрачный, и солнечные лучи никак не могли развеять напряжение, которое чувствовалось во всём — в торопливых шагах слуги; в красных от слёз глазах мамушки; в коротких разговорах только по делу.
Любава оставила сандалии за неприметной занавеской у дальних комнат, куда её выкинул камушек. Бросать Варварин подарок было жалко, но когда Любава попробовала повязать обувь на пояс, она стучала и мешала идти. Бесшумно ступая по холодному мраморному полу, Любава прислушивалась и присматривалась в поисках Кощея.
Чем ближе к главным комнатам, тем больше людей попадалось по пути, тем наряднее становилось убранство. Любава во все глаза смотрела по сторонам. Такого богатства ей видеть не приходилось. Она только называлась царской дочерью — когда-то предки захватили уютную долину между холмов и успешно закрылись почти от всего мира, пустив по верху стену с башнями и сигнальными огнями. Через так называемые Великие, а на самом деле довольно-таки узкие Врата пропускали лишь торговцев да бродячих музыкантов, через них же отстреливались от тех, кто покушался на долину.
Таких становилось всё больше, и отец Любавы вызвал Кощея, пообещав заплатить несметными богатствами из подземных хранилищ, а на деле откупившись дочерью. Но даже эта жертва не спасла их царство от разорения. Любава слышала, что недавно за долину опять передрались два соседствующих царства. О судьбе отца и матери она ничего не знала.
Неловко-то как — Никита не знает, что его невеста — царевна без царства! Мысли снова свернули на опасную беспокойную тропку, но тут Любава услышала разговор: переругивались две бабы в синих платьях с вышитыми по краю рыбами и белых передниках.
— Там уже третьи сутки не убирались! Марья Ивановна с нас всех головы поснимает!
— Да знаю! Но я не пойду! Лучше без головы останусь, чем на мертвяка смотреть!
— А может... Послать эту дуру, как её!
— Глашу? Да она там только хуже грязь развезёт!
— Это разве нам важно? Главное — желание царевны исполним. А как — уж то не наше дело. С Глаши спросят.
— Ну ты голова, мать!
— На то я над тобой и управительница. Иди уже, Фимка, скажи Глаше, чтобы шла в главный зал с метлой!
Любава на цыпочках побежала за Фимкой, широкоплечей седовласой женщиной совсем без талии. Та как назло не спешила — то тут, то там в отражение посмотрится, прихорошится. А вот совсем встала, пучок перевязывает! Любава укусила себя за кулак, чтобы не закричать.
Наконец, Фимка поправила синюю ленту на лбу, удовлетворилась своим видом и заглянула в какую-то неприметную дверь:
— Глафира! А ну, работать! В главный зал. Управительницы приказ!
В ответ раздался вздох и покорное «Угу».
Любава поплелась за неуклюжей девицей, бледной, как моль, и нерасторопной, как слизняк. В одной руке Глаша тащила деревянное ведро, с каждым вторым шагом расплёскивая часть воды. В другой руке у неё была метла, а на плече висела не первой свежести тряпка. Глаша поглядывала в окна и что-то напевала, а потом вдруг присела на корточки и принялась тереть кончиком пальца только ей одной заметное пятнышко.
Но Любаве она уже не нужна была — в десятке шагов она увидела высокую двустворчатую дверь в красно-белых полосах. Охраны не было. Девушка подкралась и заглянула в замочную скважину.
***
Злой Никита отошёл подальше от смешанного отряда. Им пришлось отступить — никакая сила не могла победить Синее войско. Воинов со светящимися глазами становилось больше с каждой захваченной деревней, с каждым пленённым бойцом — Синемордый отравлял их своим пламенем. Они уже потеряли часть богатырей, а оставшиеся рассеялись по местности, разбитые Синим войском на отдельные группы и загнанные по временным прибежищам. Отряд Никиты отдыхал за скальным образованием, которое защищало подступ к холму. Через небольшую рощу тёк ручей, беззаботно искрясь на солнце.
Никита уже раз поднимался на поросший деревьями холм, чтобы осмотреть окрестности. Любава дала ему зачарованное стёклышко, которое позволяло видеть то, что слишком далеко для невооружённого глаза. В море стояли чёрные корабли, и от них к берегу плыли лодки с людьми.
— Поздно пришли, Воевода, — посетовал один из богатырей. — Я троих своей палицей, а на меня ещё шестеро. А лица, видел ты их лица? Широкие, а глаза наоборот, узкие.
— А женщин их видел?
— Ты их как от мужиков отличил?!
Раздался взрыв хохота.
— Заткнитесь, — зло сказал Никита.
Святозар говорил когда-то, что бойцам нельзя запрещать грубые шутки — они так пар спускают, но Никите было слишком отвратительно то, что он увидел на поле боя. Мужчины, женщины, старые и молодые, совсем юные парни и девушки с горящими глазами, кое-как укрытые кожаными кирасами и шлемами, оружие в руках — какое придётся. Синемордый гнал в плен всех без разбора, а потом отправлял в мясорубку. Лукавил богатырь — среди рабов с горящим взглядом было достаточно и привычных взгляду лиц. А часть из них смотрели через шлемы привычными глазами.
Никита отошёл от продолжавших ржать, словно стадо коней, современных мужиков и былинных богатырей, которые сразу спелись. Тут, вдали от всех, он позволил себе снять шлем-череп — Любава показала, как отделить его, а потом приладить обратно, не разбирая весь доспех на яблоки. Юный знаменосец пытался кое-как связать потрёпанные концы Любавиного платка. Чёрный ворон уменьшился, отбежал от разрывов в ткани, чтобы самому не пораниться. «Сам ты юный! — разозлился ещё и на себя Никита. — Он же мой ровесник!»
— Я вот чего не пойму, Никита Михеич, — сказал тот, вытаскивая нить и связывая ей два клока ткани. — В тебе все Кощея признали. Ты при местной армии по имени себя запретил называть. Почему все рады, что Кощей вернулся? Почему все в бой с новой силой ринулись?
— Я тебе потом объясню, если выживем, — вздохнул Никита.