В глубине тебя

Он зачем-то берет со стола явно скучающую здесь пепельницу, в которую Рик «курил» когда-то, и вертит ее в руках.

— Крутил. В Кенигсберге. То ли из Латвии, то ли из Литвы — пес его знает. Кому потом все досталось — никто не в курсе. У Вальтера своих то ли не было, то ли они связываться с ним не хотели. А ему в Литве... или в Латвии... чтоб фирму открыть, покупать-продавать переводчик же нужен был.

— Да, она... — я не знаю имени, но знаю профессию, — ...работала переводчицей.

— Он и подобрал Ингу с пацаном. В Берлин вытащил. Женился даже на ней. Решил, что Рик будет типа его наследник. Усыновил его. Фамилию свою дал.

Он опрокидывает следующий шот, будто чтобы обмыть столь знаменательный шаг.

Продолжает:

— Тяжелый был мужик. Мурый. Только Рик сам-то тоже не из простых. Да если б мне не сказали, я б вообще решил, что он родной сын ему был. Мог быть в легкую. Характером в чем-то был, как Вальтер, только... мягче, что ли. Рожей даже на него был похож, а может, это просто на фоне матери так казалось... мать-то его темненькая была. Тогда он молодой дюже был, яйца отращивал. Они жили. Не всегда плохо — бывало и прямо нормально. Но бывало и что Вальтер, нет-нет, лупцевал Ингу. Пацан терпел, вернее, терпеть не терпел, поэтому тоже отгребал. По-жесткому. Никому не жаловался, но все знали. Инга терпела. Красивая была баба, умная. Образованная. Он ее работать погнал, пристроил секретаршей... Она работала, ничего... Получше, наверно, чем там, в Латвии... Не знаю, чем ей там в девяностые пришлось кормиться... сына кормить... Наверно, возвращаться туда не хотела. Потом Вальтер забрал ее с работы... Приревновал, наверно. Лучше, говорит, пусть дома сидит. Она-то сюда приехала только, думала, он ее по музеям тут, в Берлине, поводит — а он все не водит... Вот она как-то пошла сама, так он ей потом таких музеев надавал... музеев... не хрен, мол, самой по музеям шляться... Нет, это редко бывало, но Вальтер, когда бухал люто, так ее размазывал... при всех мог сильно так ударить...

Меня тоже размазывает и расплющивает, и молотит, молотит что-то...

Надо как-то разровнять, заполнить чем-то эти вмятины, и я тоже опрокидываю внутрь шот Jägermeister. И ничего не чувствую. Не действует совсем — только звякает в памяти:

«Пацан при чем» ...

— Наверно, боялась она его, а может, сына хотела пристроить... через него чтоб... через Вальтера... или все до кучи... Он-то... Рик... понавытворял тут тоже, чего уж... вляпывался часто в разное с пацанами — бывало дело... Но Вальтер не спускал ему. Выучил. Он... Рик... «механика-строителя металлоконструкций» сделал на «Мюллере» в Шпандау — это все знали, — «бредит» старик, будто сам только что «сделал».

А может, даже... любила?.. — думаю «про свое». И не таких любят... Да как бы там ни было...

— Да как бы там ни было — после «Мюллера» Рик учиться пошел... Только куда — не спрашивай, не скажу — сам не знаю.

А тут, думаю, я знаю побольше твоего — но только киваю понимающе.

Хорст думает, я ему киваю, а я не ему киваю. Я самой себе киваю — знали бы на Котти, этом отстойнике, про его специальность — кто знает, под что припрягли бы. И под что собирался припрячь его отчим.

Он уже пьяный в дупель, но некоторые вещи даже по самой жуткой пьяне сидят у него четко да на таких полочках, на которых, видно, по гроб жизни будут сидеть:

— А вот мне почему-то кажется, Вальтер специально никому не говорил. Это ж он его отправил. За свое бабло.

Да, и предъявлял ему, наверно, чуть что. Воображаю, как люто Рик его за это ненавидел. Еще сильнее ненавидел. Кто знает, для чего понадобилось его отчиму отправлять его во взрывную «школу». Теперь уже не спросишь.

— Ну вот. А уж когда случилось это... с Ингой...

— Что случилось с Ингой? — переспрашиваю торопливо, чтобы этот алкаш не вздумал перепрыгивать.

— Да это ж... ну... — он моментально впадает в ступор, грозящий окончиться комой.

— Что, что случилось с Ингой? — не отстаю я, наливаю нам с ним по одной и даже чокаюсь с ним.

Внезапно «слышу», будто вдалеке на эстакаде грохочет поезд, чувствую над собой, на себе его колеса. Они молотят, молотят по мне безжалостно и торопливо, размалывают в пыль. «Металлоконструкций...» — мутит меня от мысли, — «металлоконструкций... Этот поезд грохочет тут уже сто лет, ничего не видит, ничего не слышит... А и не слышно больше ничего, давно прошло. Здесь тебе прямо бункер... Бункер из... металлоконструкций... Я что же — пьяная?.. Нельзя... А ну, трезвей сейчас же...»

Старик медленно, с закрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице выпивает, затем, будто пробуждаясь, открывает на меня глаза и говорит:

— А я тебя помню. Ты хорошая.

Итит твою мать, я и сама знаю, что хорошая, ну же, старый ты хрен...

А старик замечает сочувственно:

— Он не хотел тебя травмировать, наверно, да?..

Для старого алконавта, за свою жизнь много чего перевидавшего, говорит он со мной довольно доброжелательно и даже жалостливо, но мне — увы — в малейшем намеке на жалость всегда мерещится издевка.

И я «успокаиваю» его сквозь зубы:

— Он неправильно понял — меня ничто не травмирует.

И подливаю ему. Выпитое только что пойло обожгло и сорвалось вниз, прямо в мой пищевод, лишь слегка царапнуло, но следов не оставило. После мне будет стыдно и больно, что сегодня я отправила старого, больного человека в запой. Но это будет после.

Он, этот старикашка, хлопает следующую и заметно «собирается»:

— В тот вечер Вальтер пришел бухать, потом взял девчонку с Лотоса. Кругленькую такую, молоденькую. Темненькую. Всегда ее брал.

— Лотос отсюда далеко, — замечаю я.

— Ну, это теперь она в Лотосе, а тогда на квартире работала. В комнатах. В «Доме Короля».

— Тоже тут? В доме?

— Да. На шестом этаже. Там табличка на дверях была с фамилией «König». Будто обычная квартира.

König — значит «король», потому и «Дом Короля», значит.

Со стены напротив раздается назойливое дилиньканье, как аккомпанемент его словам — это грузный дядька заводит один из игровых автоматов, а за соседним автоматом уже колдует яркая блондинка в зеленом мини-комбинезоне и ярко-розовых «шпильках».

— Это Херманнзен комнаты держал? — спрашиваю.

— Сдавал. Одной из них. Руководила, которая. А она уж пересдавала. Сам к ним, бывало, ходил. Они сами там организовывались, сами всем заправляли. А та, темненькая, молоденькая — любимая его была. Олезия.

— Не Оливия?.. — спрашиваю машинально.

— Нет-нет, точно Олезия. Так-то они все под псевдонимами работали. Но по-граждански звали ее Олезия.

Олеся. Но все равно Оливия.

— Любил Вальтер восточноевропейских женщин. Девочек. Темненьких — в особенности. И что поделаешь — особенно ярко любовь у него в одном деле проявлялась.

В побоях... Значит, Оливию... Олесю тоже бил...

— Так что случилось с Ингой?.. — возвращаю его к красной нити его пьяных бредней.

А сама думаю в тошнотворном помутнении, что знаю даже, в какой квартире они жили.

Хорст кивает больше себе самому, затем, наоборот, покачивает головой, будто оправдываясь:

— Нет, он, Вальтер не то, чтоб злостно блядовать туда ходил. Так — отвести душу, расслабиться. В тот вечер он наказать Ингу за что-то хотел. А потому что не перечила она ему никогда, но в тот вечер возникла, против него поперла. По-моему, причиной был Рик. А он не жил уже в то время с ними. Вот Вальтер, значит, ей накостылял и пошел перевести дух. С Олезией наотдыхался, потом зачем-то с собой ее потащил, на автоматы, в игровой салон по соседству... Должно быть, Инга из окна его с девчонкой и увидела.

Мужчина за игровым автоматом что-то говорит блондинке, она, фыркнув, прикрикивает на него, и они продолжают орудовать каждый — за своим.

— По морде ему дала, — не обращает на них ни малейшего внимания Хорст. — Никогда и сдачи-то не давала, а тут — как выскочит на него, да прямо на месте, при всем честном народе... Он взбесился, за волосы ее домой притащил, лицом лупил об что попало, все приговаривал «убью... я те говорил — дома сиди... нехер шляться...» Отколотил там хорошо. А потом смотрит — она лежит на полу и не встает. Живая — как неживая. Не встает. Не может.