Война в Ветёлках

— Скорее, скорее, у Польки Чинаревой муж на свиданку приехал! Лошадь на задах стоит. Скорее, скорее, упустим! Моего-то ни за что в тюрьму запрятали, а тут видишь…

Но пока Белавин одевался и добирался до усадьбы Чинаревых, он только издали услышал удаляющийся галоп лошади. Кричать было бесполезно.

— Айда к ней домой, — потребовала Олимпиада.

Заходили во двор с задов. Олимпиада кинулась к двери в надежде распахнуть ее, но она была заперта.

— Не горячись, — сказал Белавин и сам тихонько постучал в окно. И сразу услышал:

— Кто?

— Открой, Белавин.

— Да, господи, аль случилось что? — Пелагея долго гремела засовом, что-то бормоча. Наконец дверь распахнулась, и Олимпиада ворвалась в сени.

— Ну, что, довольна, поди? Спровадила благополучно…

Белавин оборвал ее.

— Ты погодь! Без тебя разберемся… — Он осветил фонарем сени, заглянул в хлебный сусек, потом впереди хозяйки пошел в избу. Пелагея шла за ним. В избе Белавин, тяжело дыша, сел на лавку. Пелагея же, укрыв легким одеялом раскинувшихся на полу детей, села на кровать. Наступило молчание, которое первым нарушил Федор Степанович.

— Вот что, Пелагея, скажи по совести, — он перевел дух, посмотрел на Олимпиаду, которая, о чем говорил ее внешний настрой, готова была начать самый жестокий допрос — Кто у тебя был-то?

— Кто был? — в недоумении переспросила она. — Никого, мы спали.

— Спали? — вцепилась Олимпиада, вскакивая с лавки. — А чья лошадь на задах была привязана? Пока с Белавиным бежали — уж и след простыл.

— Погоди, погоди, — снова остановил Олимпиаду Белавин, — без тебя как-нибудь…

Опять наступило молчание. Ходики на стенке торопливо отстукивали секунды и в такт им на дворе с крыши падали большие капли воды в лужу под окном.

— Ты и вправду, Федор? — спросила Пелагея. — Да порази меня бог! — истошным голосом закричала она. — Чтоб мне лишиться своих детей, коли это правда!..

— Мамка, мамка, — Настенька вскочила на ноги. — Мамка, что с тобой?

Заплакал Андрейка.

Белавин встал и начал успокаивать Пелагею.

— Зачем ты так? Должен же я проверить… Кто-то был на хуторе, лошадь у твоей избы стояла, кто-то на ней ускакал… Вот я и пришел.

Весь остаток ночи Пелагея не могла уснуть. Она и плакала, и причитала, и грозилась. Рано утром, когда вышла из избы, весь мир ей казался другим. И люди, с которыми она встречалась каждый день, тоже были другими. Они встречали ее молчанием. Всю дойку на ферме царило безмолвие. Сделав все, что надо по работе, Пелагея пошла домой. Улица, которой ходила каждый день, сейчас тоже казалась чужой, и по-чужому, с осуждением глядели вслед Пелагее люди. И она не знала, как их заставить поверить, как разбить отчуждение. Кто же этой ночью был на хуторе? Может, тот, из военкомата?

Еще через день поздно вечером, убравшись по дому и накормив детей, Пелагея вышла на улицу. Холодный пронзительный ветер стучал незакрытыми ставнями, бил в лицо снежной пылью. Пелагея долго стояла у ворот своей усадьбы, раздумывая, куда же идти. И решилась — к Марье.

В длинные, ненастные вечера в просторной избе Лапшиных собирались женщины почаевничать, попеть и поплакать. Пелагея после того, как пошли слухи, что Егор сбежал с фронта, бывала там редко. Но нынче решила пойти именно туда, где больше всего собирается женщин. Пелагея подошла к мазанке. Заглянула через занавеску внутрь избы. Женщины сидели за столом, пили чай, другие — у стенок на лавках и на полу вязали, кто варежки, кто носки, кто шаль пуховую. Сама Марья расположилась в углу на низкой скамеечке и играла на балалайке. Долго Пелагея не могла оторваться от окна, то и дело оглядывалась, боясь, что ее кто-то заметит. Наконец бесшумно вошла во двор, потом в сени. Тут было тихо и тепло, и хорошо слышалось слаженное пение женщин.

Когда Пелагея открыла дверь, к ней все повернулись и смолкли. Некоторые женщины вытирали слезы — так их разбередила песня о тонкой рябине, которой суждено «век одной качаться». Марья нечаянно задела пальцем струну и долго ее звук звенел в ушах, как причитание женщины, потерявшей любимого.

Первой молчание нарушила Пелагея. Привалившись к косяку, не поздоровавшись, она заговорила:

— Я вот вспомнила нашу с Егором молодость… Не женаты еще были. Оба голыши. Пошли по наймам к богачам приданое зарабатывать. А кулаки-то любили, чтобы горбачили за спасибо. Кормили кое-как. И во всем обман… Теперь вот кто-то думает, что Егор с фронта сбежал, и, значит, хочет, чтобы жизнь вернулась с кулаками, буржуями да лавочниками. — Пелагея тяжело передохнула. — Эх, вы! Не знаете вы Егора. Никогда с ним такого не будет. Не дезертир он!

Женщины молчали, отводя от нее глаза. Хозяйка же избы не пригласила ее пройти.

Пелагея поправила на голове платок, застегнулась и взялась за ручку двери. Изба зашумела:

— Да куда же ты, проходи…

Пелагея резко повернулась и вышла.

XXIV

Конец января тысяча девятьсот сорок третьего был многоснежным и не морозным. Пелагея зарезала валушка, освежевала его. И руки у нее нисколько не озябли. Баранью тушку оставила подвешенной во дворе, чтобы она хорошенько застыла. А весь сбой взяла и внесла в избу.

— Чисти, Настенька, картошку, а я сейчас принесу кизяков и мы с тобой нажарим печенки.

Ужинали при огне. Все разом сели за стол. Незанятым осталось место у окна — там раньше сидел Егор. Правее восседал Андрейка. И только семья взялась за вилки, как в дверь постучали. Вошла Горбова.

— Как раз к ужину, — входя, сказала Горбова, отряхивая с полушубка снег у порога.

— Раздевайся, садись. Веселее поужинаем, — пригласила Пелагея.

— Да у вас и место приготовлено…

— Это папани, — ревниво предупредила Настенька.

— Вот как! — удивленно воскликнула Горбова. — Молодцы, что об отце не забываете.

— Он у нас на фронте, с фашистами воюет! — напористо проговорила Настенька.

— Правильно, — Горбова подошла к Настеньке, обняла ее за плечи и поцеловала в голову. — А я к тебе, Поля, с приятной новостью.

Пелагея встала из-за стола, подошла к Горбовой.

— Да ты раздевайся, садись за стол, а уж потом новости будешь рассказывать. Все равно того не скажешь, чего бы я хотела услышать.

Андреевна сбросила полушубок и прошла к столу.

— А все-таки почти то, что ты желаешь услышать.

— Ну, тогда говори скорее, — сказала Настенька.

— Ладно, ешь. — Пелагея подала вилку Горбовой.

— Нет, уж сначала скажу. Вот что, Поля. Барышева ведь ты знаешь?

— Ну и что? — вспыхнула Пелагея.

— Вот и что… Арестовали его. За ложные слухи про дезертиров. Узнает на почте или от народа, что от кого-то писем давно нет — и сейчас через людей или анонимкой — слушок: дескать, видели его, дезертир. И вот на днях в Трибухах такой «дезертир» и явись. С женой сразу плохо. А от другого такого же «дезертира» письмо пришло с фронта после пяти месяцев…

— Вот какой гад! — воскликнула Настенька. — На виселицу бы его!

Пелагея вдруг скатилась со стула, встала перед Горбовой на колени и, схватив ее руку, стала целовать.

— Фу, да ты что, Полюшка? Встань, ради бога! — Горбова с трудом подняла и усадила за стол Пелагею.

Наступило неловкое молчание.

— А что это у вас так дымом кизячьим пахнет? Или тяга в трубе плохая?

— Да ветер задувает… Дым все утро вымахивал из печи, — думая о своем, ответила Пелагея.

— Зато картошка с печенкой от этого еще вкуснее. — Андреевна взяла со сковороды кусочек печенки и начала есть.

— Ну, а что же хозяева-то? Гостья ест, а вы растерялись.

— Ура… а!.. — ни с того ни с сего закричал Андрейка. — Скоро папка наш придет!

Все засмеялись. Даже Пелагея. А Горбова, похвалив печенку, стала одеваться.

— Белавин ждет… Это он меня послал — ему из района сообщили. Ну, ужинайте. Все будет хорошо.

Горбова ушла, плотно прикрыв за собой дверь. Пелагея встала из-за стола и застыла в недоумении посредине кухни. Потом, спохватившись, не накрыв даже платком головы, выбежала во двор со словами: