Страница 32 из 64
И гудят голоса, аж на лестнице слышно: вечные споры о том, кто губит Россию.
Боря за руку держит Катю, прислушивается. Из-за двери же — гомон и гул голосов: бу-бу-бу... гу-гу-гу... ду-ду-ду...
Ищут тех, кто губит Россию: с востока — китайцы, с запада — американцы стараются, шлют лучи над волнами Атлантики; проходя над ушедшею под воду Атлантидой, лучи обретают незримую твердость и, усилившись, устремляются через Европу на нас. А уж тут — извечно подтачивающий Россию внутренний враг начеку: скачут, мечутся темные силы, еврейский кагал; собирают энергию своими иудейскими способами: педагоги, врачи, литературные критики и артисты. Один только спектакль Аркадия Райкина — целый пакет энергии, отправляемой на Луну; и хранится она на Луне до уже недалеких времен, - когда замкнется кольцо иудейского полонения мира. Луна мертвое тело, труп, носящийся над Землей, а евреи — народность мертвая, и их власть — власть смерти над миром. Но гуру Вонави встанет на их пути и Россию спасет, а за ней и весь мир.
В дверь звонок.
Звонок у гуру Вонави, конечно, особенный: гонг какой-то. И гонг звонит басовито, неизменно возвещая нечто значительное: бум-бум-бум... И опять: бум- бум-бум...
Гуру на своем диванчике прыгает, как ребенок, в ладошки хлопает.
— Се грядет,— верещит,— Сен-Жермен! Сен-Жермен к нам грядет!
Открывать Сен-Жермену кинулись патриот-анархист и Яша-Тутанхамон: пуще всех Сен-Жермена заждался Тутанхамон.
Он-то первым и двери открыл, отворил. А в ту же минуту с дивана — в халате своем, порядком засаленном,— встал и сам Вонави и губами туш заиграл. И когда дверь распахнулась, перед Борей и Катей предстали и патриот-анархист, и Яша, и Буба, он же Гай Юлий Цезарь. А в проеме дверей, ведущих из прихожей в гостиную,— и гуру Вонави, который смешался вдруг, потупился и по-мальчишески покраснел.
— Пришли! — выдохнул Боря, и безучастно как-то у Бори вышло: слово выдохнул так, будто оба они, и Катя, и он, в магазин за бутылкой ходили. Впрочем, оно и лучше: не догадаются, где побывал граф Сен-Жермен.
Тут надо заметить: в школе гуру — сеть секретов и тайн. Как во всех конспиративных организациях, люди связаны наложенными на них запретами, угрозами и какою-то истерической лестью: полудебил, чадо безнадежных и мрачных пьянчуг-алкашей, едва кончивший пять-шесть классов школы для дураков, болван, коего в течение всей его недолгой, но горестной жизни пинали да заушали, встретивши русских йогов, вдруг обретает горсточку нежности и тепла, а постепенно узнает и о том, что он-то, оказывается, и есть Юлий Цезарь. Кто такой Юлий Цезарь, он представляет себе неотчетливо, но раз, другой, третий ему объясняют про умение делать три дела сразу — писать, слушать и говорить,— про перейденный Рубикон, про коварного Брута. У него хватило ума, он однажды спросил, преданно поглядев на гуру: «А чего с энтим Брутом сделали? Ему срок дали, да? Или к вышке?» Но что сделали с Брутом, гуру не знал; он смутился, но вышел из положения. Он погладил Бубу по жесткой шерстке, по голове, успокоил, напомнил, что надо почаще выкрикивать: «И ты, Брут!» И ему ли, Бубе, не радоваться дару судьбы? А она устами гуру открыла в нем Цезаря и поставила рядом с ним и милягу Тутанхамона, и угрюмого, но в общем-то добропорядочного и надежного Сен-Жермена.
Гуру шаркающей походкой своей, шлепая туфлями, приблизился к Кате; ученики, натурально, отпрянули. Гуру подошел, взял крепостную девку за подбородок, в глаза посмотрел ей. Щекою дергаясь и кривляясь — отрывисто:
— Принцесса, царская дочь! — Руки на плечи девушке положил.— Давно тебя ждем, человека достойного за тобою послать подбирали, пока-то не отыскали орла,— указал на Борю,— время и шло да шло. Но нашли орла, и принес он тебя к нам, и быть тебе моей пра-пра... Разберемся во все этих «пра»... Что, устала? Вера, веди нашу гостью к столу.
Вера Ивановна ко всему привыкла. И к тому, что при ней, при жене, девчонок к мужу приводят. С улицы, с бездонных московских вокзалов, все с какими-нибудь оккультными мотивировками: герцогиня де Помпадур промелькнула, Клеопатра была, но на ней-то Вонави и подловили когда-то, в психбольницу как раз Клеопатра его загнала, сама же смылась куда-то, из квартиры пару простынь прихватив. Остальные девчонки на оккультные приманки клевали одна за другой, и — тут надо отдать справедливость гуру Вонави — далеко не все они оказывались в предыдущих своих воплощениях исторического размаха царицами или знатными дамами.
О том, откуда и зачем привели к гуру девушку в красной шубке, Вера Ивановна знала. Она женщина простая и добрая, по-русски отзывчивая, и она понимала: пришелица, новенькая, попавшая сюда Бог весть из каких миров, перенервничала, смертельно устала и хочет, наверное, есть. А поэтому:
— Испереживалась? — первым делом спросила она.
Та вопросительно подняла на Веру Ивановну очи — прозрачные, ясные.
— Непонятно? Хорошая ты моя, принцессочка, иди руки мой, ступай-ка сюда.
У гуру Вонави, что называется, совмещенный санузел: клозет, умывальник и ванна, все вместе. Тут же — стиральная машина, эмаль с нее послезала, но вообще-то машина фурычит, как раз час тому назад закончила Вера Ивановна стирку, и сейчас над ванной висят ее поношенные, растянутые колготки, голубые подштанники Вонави, полотенечки да платочки. Показала Вера Ивановна гостье, как и чем надо пользоваться и как воду спускать в унитазе. Потом слышно: вода потекла из кранов.
Ползет телега, влекомая парой серых одров; одры перебирают ногами, пучеглазыми мордами мотают направо-налево. На высоких козлах восседает красавец-негр, вожжи держит, на голове у негра шляпа-цилиндр.
По обе стороны телеги безжизненно свешиваются руки и ноги; ноги в джинсах, джиксы задрались, виднеются тощие волосатые икры.
Колеса скрипят, лошади мотают толстыми мордами. Негр стеганул одну лошадь вожжами, лошадь взбрыкнула, а негр ее снова стеганул, тут же, впрочем, ободряюще чмокнув: давай, мол, давай!
Актовый зал в УМЭ остряки называют и аховый зал. Зал в УМЭ маленький, сидим близко к сцене. Видно, как изготовлены лошади; так обычно шутовских лошадок и делают: составляется лошадь из двух людей: один спереди, другой сзади; бутафорская лошадиная голова, капроновый хвост. Скрипучую телегу студенты сладили из тележки, на которой два раза в год, по весне и по осени, нашему УМЭ предписано было катить по Красной площади что-нибудь, подходящее случаю: говорят, что когда-то на ней везли огромный макет проектируемого Дворца Советов, возили фанерную Спасскую башню, а сейчас возят земной шар, и над ним, на особой, почти невидимой проволоке порхает здоровенная птица, голубь мира. А теперь, в новогодний вечер, тележка приспособлена для капустника на тему «Пир во время чумы». Что ж, молодцы студенты, сообразили, в точности выполнили указания ремарки гениального А. С. Пушкина: «Едет телега, наполненная мёртвыми телами. Негр управляет ею». Повалились в телегу доброхоты, ноги свесили: трупы. И в сплошной бутафории подлинное одно только: негр. Байрон Ли Томсон — не какой-нибудь там африканский негр из Университета имени Патриса Лумумбы, нет, а американский негр из штата Кентукки. (Почему-то американский негр считается более подлинным негром, чем негр африканский, первичный.)
Трудно понять, какими ветрами занесло негра Байрона Ли в наш УМЭ, но Байрон прижился у нас, кончил отделение русской эстетики, защитил дипломную работу по словянофилам и был принят в аспирантуру. Своим стал, умэльцем. Сперва с ним носились, гладили его по головке, ибо живем мы все в окружении нами же созданных образов: коли негр из Америки, так является даже неглупым и мыслящим людям тень какого-то человека, коего или волокут линчевать, или каждую минуту могут схватить, окатить керосином, поджечь; и несчастный будет корчиться, полыхая, а вокруг него будут топтаться, приплясывая, фигуры в белых балахонах с прорезями для глаз. И на Байрона смотрели как на жертву злобного ку-клукс-клана, обретшую в нашей стране и защиту, и кров. А к тому же принято чувствовать себя гуманистом, покровителем угнетенных, а свою неуклюже свирепую родину считать уж хотя бы от расизма свободной; поэтому с Байроном Ли и носились.