Век перемен

Однако в 1925 году дом отобрали, Толиного деда Филиппа объявили лишенцем (форма большевистской репрессии), всю семью выселили. Припомнили Филиппу владение магазином скобяных товаров. Толиному отцу, работавшему в советском издательстве, удалось получить крохотную квартиру (улица Горького, 130, кв. 10), в которую вселился Толя с родителями и репрессированным дедом. Для бабушки Софы (Сарры) места в этой квартире не нашлось. Она жила с дочерью. Каждое утро дед уходил к ней до завтрака. Питался только там, ибо Софа блюла для него кашрут. Возвращался вечером. В шабат дверь до его прихода не запирали, ибо брать ему в руки ключ в этот день было недопустимо.

Школу свою Толя любил. Она находилось в красивом здании дореволюционной гимназии на Пушкинской улице у Городского сада (разрушена в войну). Толя с удовольствием вспоминал о школе, прежде всего о школьных товарищах. Называл их имена. Это были евреи, да ещё из интеллигенции, – так получилось в сравнительно благополучном центральном районе Ростова. В населении города евреи составляли тогда около 8 %, но культурное притяжение работало. Толя был спортивен, член волейбольной команды.

В 1937 году начали сажать отцов. Толя вспоминал, как его близких друзей заставляли каяться перед всем классом, отрекаясь от своих родителей – врагов народа. В 1938-м, когда Мосю арестовали как английского шпиона, эти публичные пытки детей уже прекратили. Толя был счастлив – в невиновности отца он никогда не сомневался. В 1938 году уже знали, что женам арестованных надо немедленно уезжать из города, и подальше. Тогда несовершенная машина НКВД их обычно теряла из виду, удавалось избежать ареста. Толя остался дома один. Энкавэдэшники на их крохотную квартиру не позарились. Он уже оканчивал школу, пришлось подрабатывать – с одноклассниками художественно оформляли витрины магазинов. Мечта его поступить в Харьковский авиационный институт не осуществилась: детей врагов народа туда не брали. Но в Ростовский мед приняли.

Тут Мосю внезапно из тюрьмы выпустили – после пыток, самооговора: пришли новые бериевские следователи, обнаружили нелепости, нестыковки в материалах дела. Многих, кто ещё не успел попасть в лагеря, выпустил тогда добряк Берия. о тюрьме, пытках Мося никогда не рассказывал, но Толя заметил, как сжимались кулаки отца, когда упоминали Сталина, догадался, что возненавидел его отец люто. Много позже, когда культ личности и террор разоблачили, Толя признался: будучи убеждён в невиновности отца, посчитал, что в его случае восторжествовала правда. А вот те, другие, кого не выпустили, родители друзей – они и вправду шпионами были?!

А 22 июня 1941 года грянула война. Толю, как медика, призвали в армию 23 июня. Но, по счастью, не сразу на фронт. Направили на полгода доучиваться в военный мединститут. На фронт он попал в феврале 1942-го, лейтенантом, дипломированным военврачом. А из трёх миллионов, направленных на фронт в июне-июле 1941-го, погибли 2,9 млн.

И провёл Толя всю войну на самой линии фронта, в медсанбате, а не прифронтовом госпитале.

Вплоть до последних лет жизни отец не любил рассказывать о войне. Даже когда садились за стол 9 мая, отнекивался. Но в конце жизни разговорился. Память его была точной, цепкой, детальной.

Зимой 1942 года их дивизия несколько дней подряд делала лыжные переходы на запад, к линии фронта. А ночью, в темноте, они, измученные, возвращались назад, к востоку. Это командование запутывало врага, изображало ложное готовящееся наступление. По счастью, на лыжах Толя бегал неплохо – предвоенные зимы в ту пору были в Ростове снежными. Он и на коне умел скакать! Вспоминал, как однажды летней ночью, возвращаясь в часть, растерялся: линия фронта была резаная, боялся попасть к немцам. Отпустил поводья, и конь спокойно привёл его в часть.

Был ранен тяжело. Оперировали без наркоза и неудачно. Осколок немецкого снаряда оставался в Толином лёгком до конца жизни. Был он командиром приёмно-сортировочного взвода. Награждён двумя орденами и тремя медалями.

Вот что сказано в одном из его наградных орденских листов: «Тов. Ципельзон А. М. проявил исключительное умение в организации выноса раненых с поля боя и своевременного оказания им врачебной помощи…

За заботу о раненых Т. Ципельзон пользовался их особым уважением и любовью. 09.01.1944».

Анатолий Ципельзон в военной форме. 1944 г.

Наградной лист к ордену Красной Звезды. 1944 г.

А вот воспоминание о феврале 1943 года. К ним в часть приехал лектор Главного политуправления РККА, провёл политинформацию среди бойцов. А после публичного мероприятия Толя с лектором оказались в подсобке комбата за кружками спирта. Оказалось, все трое – евреи. Разговорились, разоткровенничались. После пары кружек московский лектор поведал, что на самых верхах, в ЦК и ГЛАВПУРе, разворачивается антисемитская кампания. Отец вспоминал: «Я ему тогда не поверил». Это теперь мы знаем, что в ноябре 1942 года ЦК разослал циркуляр «О засилии евреев в советской культуре» и что начальник ГЛАВПУРа А. Щербаков издал в начале 1943-го директиву: «Награждать представителей всех национальностей, но евреев – ограниченно». Тогда, однако, весь довоенный опыт отца свидетельствовал: государственного антисемитизма в интернационалистском СССР не было. Жертвами арестов, убийств Большого террора были многие евреи, родители друзей. Но даже по прошествии многих лет, после анализа документов в советских архивах, вывод один: объектами террора были успешные, талантливые люди безотносительно национальности. Просто среди таковых много оказалось евреев.

Закончил войну Толя в Берлине. Советские войска оставались там долго. Но он сразу после победы подал заявление о демобилизации. На вопрос полковника о причине спонтанно ответил: «По маме соскучился». Растроганный начальник с ходу подписал.

В родном Ростове для врачебного диплома заставили ещё два года доучиваться в мединституте. Не знаю, что было раньше: решение стать рентгенологом или брак с дочерью завкафедрой рентгенологии… Знаю только, что брак этот у Толи был не первым. До этого недолго был женат на Асе Перлиной.

Воспоминания о деле врачей у моих родителей очень схожи. Ужас бесконечной лжи и несправедливости, привычный советский страх. Чудом пронесло… К рентгенологической науке, однако, Толя склонности не обнаружил. Думаю, практическим врачом, диагностом он был отличным. Но сиденью за письменным столом предпочитал живое общение, друзей, женщин. Много времени уделял сыну. Маму и её родителей его равнодушие к науке огорчило.

Я с папой в квартире на ул. Горького. 1957 г.

Не укрепляло супружескую жизнь и вынужденное проживание в одной с родителями жены квартире, хоть и профессорской. Бабушка Ида была непримирима и прямолинейна, и сцены горькой ревности мамы невозможно было скрыть от ребёнка… После смерти Жозика, в котором бабушка души не чаяла, она ещё больше ожесточилась, вымещала на зяте непомерное горе. Между тем Толя познакомился на рентгенологической конференции с московской коллегой Викторией Порфирьевной Варсанофьевой. В 1962 году подал на развод и переехал к ней в Москву. Его неожиданный уход был досаден для мамы, хотя и до этого отношения моих родителей были нехорошими, неровными, и всё это вместе травматично для меня.

Этот брак и московский период жизни были для Толи счастливыми. Приобрели славную двухкомнатную квартиру в кооперативе медиков на улице Усиевича, в спокойном, престижном районе. Славные соседи. Чуть ранее переехал из Ростова в Москву его ближайший друг, рентгенолог Лёва Портной, он поселился поблизости. Много друзей, коллег. Как и в Ростове, сложилось так, что большая часть – евреи. Устроился Толя на работу в одну из лучших московских клиник – Центральную больницу МПС.