Страница 14 из 21
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 316 – 323, 354.
«Для приходящих (учеников – Т.П.) в обеденное время и для сбора их перед утренними классами никакого помещения отведено не было; шинельная отворялась за четверть часа до начала классов, а потому те, которые приходили утром ранее этого срока, или оставались на время обеда в гимназии, должны были проводить это время на дворе. Только впоследствии, при вступлении директора Постельса, устроен был сборный зал для приходящих и взят особый гувернёр для надзора за ними. Мера эта заметно повлияла на нравственное состояние приходящих учеников: значительно уменьшалось число разбитых носов, фонарей под глазами и синяков на других местах».
«С его вступлением начались в гимназии существенные преобразования, обращено было внимание как на преподавание учителей, так и на занятия учеников; в младших классах образованы были параллели, чрез что было уменьшено многолюдство в классах; учреждено дежурство гувернёров, которые сквозь стеклянные двери могли наблюдать за поведением учеников, стоило учителю выслать ученика из класса, и тот уже подвергался наказанию за шалость.
Такими и многими подобными распоряжениями учителям предоставлена была возможность заниматься преподаванием.
Вообще с поступлением Постельса в гимназию поднялся нравственный уровень ее, многие предметы стали преподавать новые учителя, более знакомые с делом преподавания; обращено было внимание на изучение новейших языков. Языки французский и немецкий читались параллельными; нередко случалось, что ученик III класса сидел по языкам в IV или V классе (всех классов по языкам было шесть) и наоборот ученики старших классов не шли далее IV класса.
Постельс стал требовать, чтобы оканчивающие курс гимназии выдерживали экзамен и по языкам в VI классе. Наш класс первый испытал настойчивость Постельса. Нас в VII классе, в 1839 году, было восемь человек; из них только двое (Бульбенко и Гершельман) по языкам были в VI классе, а остальные шесть человек оставались в IV классе. По окончании экзаменов, на торжественном акте объявляют: оканчивают курс и удостаиваются похвальных аттестатов пансионер Бульбенко Алексей и приходящий Гершельман Владимир. После акта мы обратились к директору узнать, почему мы не получили аттестатов, и он нам объявил, что мы не окончили курса по языкам. По предметам ни у кого из нас шестерых не было менее 4 в среднем выводе. Поступить в университет по экзамену мы не могли, так как в то время обо всех вышедших из гимназии до окончания курса давалось знать в университет и держать вступительный экзамен дозволялось им не ранее, как по прошествии того числа лет, которое оставалось им до окончания курса в гимназии».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 6 – 7, 10 – 11.
***
«В 1839 г. я поступил во 2-ю гимназию, где в это время известный А.Ф. Постельс, в качестве директора, деспотически распоряжался очисткою интерната от воспитанников, которых перевоспитывать он вероятно не надеялся, а видя их дурное влияние на товарищей бесцеремонно сек или исключал из заведения. Тяжело было нам всем быть свидетелями такого деспотизма; но нельзя не отдать Постельсу справедливости в том, что поставил он гимназию на отличную ногу».
1840-е гг.
Воспоминания Ф.А. Оома. М., 1896. С. 15.
***
«Дух добра и зла окружал нас и в административных сферах гимназии. Предстателем бесконечного идеального добра был бесспорно добрейший из добрейших инспектор наш – Христофор Иванович Пернер; зло же, в смысле лишь неуклонной строгости, представлял собой один из лучших директоров своего времени Александр Филиппович Постельс. При поразительном добродушии и изумительной мягкости любвеобильного Христофора Ивановича, Александр Филиппович нередко казался нам демоном-Юпитером, даже тираном…
В сущности же Александр Филиппович был человек вовсе не злой, но человек неуклонного порядка и строгой дисциплины: первый, сдержанный и формальный, он производил поглощающее впечатление не только на воспитанников, но чуть ли не большее ещё на наших, увы, весьма плачевных воспитателей, которых никогда не удостаивал даже пожатием руки.
По общему отзыву, первый период его управления гимназией был лучшим временем этого заведения: он окружил себя небольшой группой поименованных только что преподавателей (Алимпиев, Иващенко, Шакеев, Эвальд – Т.П.), при посредстве которых весьма скоро с корнем вырвал ужасные во всех отношениях порядки его предместника Шипилова; а для достижения того были необходимы самые крутые и энергические меры. Он был образцовый и деятельный администратор с некоторым деспотическим оттенком, но в то же время человек правдивый, тактичный и с особенной любовью поощрявший всякие хорошие проблески и зародыши, подмеченные им в воспитанниках. Примеров тому было немало. Я укажу, между прочим, на один, случившийся со мной…
Надо заметить, что с IV класса гимназии у меня начала проявляться способность к рисованию, и я, в качестве самоучки, шутя рисовал портреты. Раз, бывши в отпуску, мне удалось из бубнового туза сделать на память портрет Александра Филипповича сзади, портрет этот понравился моим товарищам, потому некоторые просили нарисовать для них. Я обещал, но требовал, чтобы каждый желающий принёс мне по бубновому тузу. И вот на следующей неделе в оно из немецких дежурств во время вечерних занятий лежит передо мной пачка эти тузов. В большой камере тишина. Аякс № 2 (гувернёр – Т.П.) мерно расхаживает по средине её и от времени до времени, в силу привычки, протяжно произносит столь памятное нам: «П-а-а-тише, га-а-спада!»
Преспокойно предавшись невинной фабрикации портрета Александра Филипповича, я узнаю от соседа (Драбовича или Янковского), что Аякс № 2 заметил карты и приноравливается сделать нападение. Но так как я в то время был в V или VI классе, то и был совершенно спокоен, думая, что если он и увидит их, – то тут нет ничего такого, за что можно было бы подлежать какой-либо ответственности. Тем не менее и я стал незаметно наблюдать за хищным зверем, обычно мерная походка которого изменилась, равно как и направление его пути: он стал ближе ходить к скамейкам, а не посреди камеры, как прежде. Вот он пришёл раз мимо меня – ничего, два – тоже, только по его пристальному взгляду видно был желание убедиться, что действительно ли лежат около меня карты, и вот только на третий раз он бросается как тигр на жертву, и испуганно-искусственно-ласковым голосом произносит: «Что это у вас, карты-с!!» Убедившись в том, что это были действительно карты, он с быстротой схватывает их и тут же, увидя портрет, с ужасом отступая шаг назад, восклицает: «Что это-с?! Der Her Direktor!!!», и, как бы ужаленный, отскакивает от меня.
Портрет, значит, действительно был похож; мое художественное самолюбие торжествовало.
«Уж извините-с, – продолжает Аякс с той же искусственной лаской, – я должен-с, я обязан-с доложить об этом господину директору». И не смотря на то, что я ни полусловом не возражал ему и ни о чем не просил его, бессмысленно добавил: «Извините-с; это нельзя-с; не могу-с; я должен!; не могу-с». Затем застегнув свой вицмундир на несколько пуговиц и поправив причёску, он лисьими шагами с контрабандными тузами направился к квартире директора. Через несколько минут он вернулся, видимо довольный таким честным отправлением своих воспитательных обязанностей.
Перед ужином пришёл Александр Филиппович, в руках его были злополучные тузы…Положение мои было щекотливое, только, конечно, не по части тузов, а потому, что я не знал как поступит в этом случае Александр Филиппович, и как он отнесётся к моему произведению, которое в сущности составляло карикатуру.
Подозвав меня, он спросил, указывая на рисунок, моя ли это работа, и, по получении утвердительного ответа, сказал: «Нарисуйте мне, пожалуйста, штучки две».