Страница 87 из 146
И вот все они — бабаня, Дашутка и Акимка—двинулись к нам.
Бабаня глянула на меня, но подошла к дяде Сене. Молча взяла его за затылок, пригнула голову, поцеловала в одну щеку, в другую и, отступив, низко поклонилась.
—Благополучия тебе, Семен Ильич, во всех делах.— И, вздохнув, повернулась ко мне.— Здравствуй, сынок. Вот и подружку я вам с Акимкой выручила.
Дашутка стояла смущенная и не знала, куда деть руки. Акимка кружился возле нее:
—Ты говори чего-нибудь! Говори: «Здравствуй, Ромка», и все! На вот тебе.— Он сунул ей потихоньку под локоть полушалок.
Она подняла на меня глаза, что-то пролепетала и вдруг заплакала.
Э-эх! — с отчаянием воскликнул Акимка.— Как была неуладливая, так и осталась!
Сам ты неуладливый! — рассердилась Дашутка и, тряхнув головой, шагнула ко мне, поклонилась, сказала:—Здравствуйте. Я вам низкий поклон с письмецом привезла от Олюшки. Она по вас скукой соскучилась.— И, еще раз поклонившись, протянула мне письмо.
С Волги сипло, нехотя гудел пароход, прибывающий сверху. А тот, что привез бабаню, отваливал от пристани. С нижней палубы дядя Сеня помахивал нам картузом, Дуня — платочком.
Мы все дружно замахали им.
У стрелки Затонской косы пароходы разминулись. На кожухе колеса подваливающего сверху парохода Акимка вслух прочитал:
—«Екатерина Великая».— Прочитал и рассмеялся.— Великая, а чудная. Вся закопченная и не винтовая.
В сутолоке я совсем забыл про сатинет. Акимка выдернул его у меня из-за ремня и сунул Дашутке:
На. Тебе тоже. На платье. Три аршина с половиной...
Ребятишки! — окликнула нас бабаня.— На берег выбирайтесь, ехать пора.
В эту минуту на пристани появился Горкин.
Лицо у него обрюзгшее, сизое, подглазья черные, глаза мутные. Бросив к моим ногам саквояж, он закашлялся и каким-то сипящим голосом спросил:
—Где Макарыч?
Макарыч стоял с ним рядом. Горкин увидел, ткнул его пальцем в плечо, меня — в грудь:
—Ты и ты. Со мной в Вольск. Телеграмма. Торги нынче с двух дня. Покупай, управляющий, билеты и едем. На ней вон. На «Катерине Великой».
...Пароход давно уже на стремени Волги, а я никак не могу прийти в себя, поверить, что плыву в Вольск, на торги!
Солнце давно вызолотило Волгу и вширь и вдаль. За спиной брюзжит хозяин. Он все бранил Макарыча за то, что тот не достал билетов в каюту, а теперь бранит себя:
—Идиот, и самый несообразный! Надо же, третий день пьянствую — опух весь...
Макарыч смеется:
А чего вам не покутить? Дела идут, капиталец накручивается. По тысяче целковых в неделю пропивать будете, и то до гробовой доски хватит.
Думаешь, я от радости пью? С досады. Со зла. На глазах у меня Россия гибнет. Кругом одни дураки, Макарыч! Одни дураки! В волости старшина — дурак, пристав — дурак. А умней царя и за царя страной правит мужик. Григорий Распутин.— Горкин поднимает палец.— Распутин. Одна фамилия душу грязнит. А мы, идиоты, терпим!..
Слушать хозяина мне надоело. Я пошел на другую сторону палубы, сел и принялся читать Олино письмо:
Здравствуй, Ромаша. Шлю тебе и Акимке поклон. Сейчас я живу хорошо, а когда бабанечка у нас жила, так и совсем, совсем даже хорошо было. Она такая смелая и грозная, что самого старшего жандарма испугала. Как сказала, что она управляющего Горкина Дмитрия Федоровича крестная, так он сразу же ей разрешил с тетечкой Надей повидаться. И мы с ней у тетечки были, через решетку разговаривали. И тетечка Надя здорова, только волосы остригла и теперь как мальчишка. А Дашутка такая славная, смешливая. Мы с ней сдружились. А чего у нас в Саратове на Первое мая было!.. На главной улице народу собралось—прямо туча. Красные флаги выкинули и пошли, и пошли рядами да с песнями. А на них полицейские как кинулись со всех сторон, и знаешь какая драка поднялась! И камнями били и досками. Мы с Дашуткой 8 окно смотрели. Ох и страшно!
А пока до свидания. И всем, всем низкий поклон. Ольга.
Письмо звучало торопливым Олиным говорком, и я забылся перечитывая его.
Пароход шел близ гористого берега. Бурые осыпи седого мергеля спускались прямо в Волгу. Меж голых гор тянулись леса, а к ним жались беленые избы деревушек.
35
Торги тянутся пятый день, и конца им не видно. Я бы давно убежал в Балаково, да Макарыча жалко — заругает его хозяин. Не могу понять, чем недоволен Горкин. Все, что им задумывалось купить на торгах, куплено: и двухъярусный амбар на Балаковке, и просорушка с конным приводом, и баржи «Белуга» и «Минога» теперь не охромеевские, а гор-кинские. На каждую из этих покупок я переписал по шести копий с купчих, терпеливо и аккуратно, по линеечке подчеркивая слова: «ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ или ПРИНАДЛЕЖАЩИЙ купцу второй гильдии Охромееву А. П. ПРИОБРЕТЕНА, или ПРИОБРЕТЕН купцом первой гильдии Горкиным Д. Ф.».
Целыми днями просиживал я над копиями купчих, а Макарыч то мчался в контору к акцизному1, то к нотариусу. И все же хозяин недоволен. Вчера перед выездом на торги ворчал на Макарыча за то, что он проглядел в распродажных списках пятьдесят пудов юфти2. Когда Макарыч сказал, что не проглядел, а юфть бутурлиновская, самого последнего сорта, у хозяина от злости даже глаза выпучились.
Вот как! — насмешливо выкрикнул он.— На добром товаре и глупый миллион наживет. Попробуй на дряни капитал составить!
А вы бы на меня не кричали,— тихо сказал Макарыч.— Доведете, я крикну так, что оглушу, пожалуй.
Это мне известно,— нахмурился Горкин и вдруг стукнул кулаком по столу.— А юфть куплю! Назло тебе куплю!
Но вот уж и юфть куплена, а он опять сердится. Перебирая и просматривая копии с купчих, бранит акцизного, нотариуса и чиновников из уездной управы:
—Навтыкали в мундиры чурбаков с глазами! Господа, их благородия, по-французски извиняются: «Мы городские»... Идиоты несообразные! Вольску до города сто верст с гаком, а в гаке кочек да буераков верст на двести.
Вольск и мне не понравился. Улицы горбатые, поднимаются все время на взгорки. Дома неприветливые, размежен-ные глухими заборами и воротами, чуть ли не на каждой калитке — дощечка с надписью: «Во дворе злая собака». Здесь даже церкви какие-то угрюмые, с серыми куполами. С парохода мы поехали в гостиницу, но переночевали в ней только одну ночь: клопы заели. Хозяин напросился на жительство к мучнику Цапунину. Живем на его подворье во флигеле. Сам Цапунин уехал на Большой Иргиз У него там баржа с мукой на мель села. Всю заботу о нас он возложил на свою домоправительницу Анну Кузьминичну. Сухая, молчаливая, она делала все тихо и незаметно. За четыре дня, кроме слов: «Жалуйте кушать», мы от нее ничего не слыхали. Появится, скажет их и тут же скроется.
Вот и сейчас она перебила ворчание хозяина той же фразой.
—Ты хоть бы посидела с нами, Кузьминична, поговорили бы,— нехотя пробубнил Дмитрий Федорович.
Она потупилась и виновато пролепетала:
Христос с тобой, кормилец, несвычны мы к разговорам-то,— и, попятившись, скользнула за дверь.
Вот это Цапунин!—восхищенно воскликнул Горкин.— Ишь как слугу вышколил, слово молвить страшится! А у меня каждый со своим суждением.
А вы чем богаче становитесь, тем все злее,— усмехнулся Макарыч.
Хозяин швырнул ложку на блюдце:
А ты при чужом капитале все добреешь?! Тоже мне доверенный!
А в чем дело? — нахмурил брови Макарыч.
Не понимаешь? — Горкин сунул руки в карманы, избоченился.— Хорошо. Спрошу понятнее. Куда это ты Семена Сержанина без моего ведома отрядил? За «народные интересы страдать»? Если у российских правителей дела дурно пошли, так вы желаете, чтобы они и у Горкина разладились? Нет, господа хорошие, не будет этого! На-ка вот, почитай! — И он выхватил из кармана бумагу.
Макарыч прочитал ее, пожал плечами:
Большой Иргиз — река в Заволжье, впадает в Волгу.
Что ж поделаешь. Воля ваша.
Какая там, к дьяволу, воля! — Горкин оттолкнул стакан с чаем.— Петлю же вы на меня готовите! Жандармы хоть уведомляют, а ты молчком. Раз — и отправил. Это что ж такое? Пока ведь за хозяина я. И мы еще потягаемся, кто сильнее.