Детство Ромашки

Меня охватывает ужас, и я просыпаюсь.

— Что ты, что ты, Ромаш? — раздается торопливый шепот дяди Сени, и его рука мягко скользит по моей голове.— Чего ты кричишь? Опять бабанька снилась? — Он присаживается тихонько на край постели.— Ты, Ромашка, не унывай. Бабанька, она старуха могучая. Такие ни в огне не горят, ни в воде не тонут. Вот поверь, явится она, как солнышко поутру. Солнышку ж не миновать явиться? Так и она. Спи спокойно. Акимка ишь какие свистки носом дает!

Иногда поверишь дяде Сене, уснешь, убаюканный его надежными словами. А вот сегодня сна нет. Завтра суббота, и, если от бабани не будет вестей, дедушка поедет ее разыскивать. Лежу, прислушиваясь к шумам Волги, к пароходным гудкам, приглушенным стенами избы, и заставляю себя думать о чем-нибудь веселом.

Вспомнился синий погожий вечер. Загруженную ячменем, низко осевшую баржу от пристани повел буксир. Белый, весь в огнях, он коротко гукает осипшим гудком, а от него и от баржи по тихой воде протянулись длинные усы. Свет от буксировщика перекатывается в них желтыми и синими полосами, и усы похожи на толстый канат, свитый из разноцветного гаруса. Провожать баржу приехал хозяин. По пристани ходил веселый и курил душистую папиросу. Белая крахмальная грудь отражала трепетное сияние огней от буксира, золотая цепочка от часов сверкала. Он был не такой, как всегда. Даже усы у него стали какие-то пышные и добродушные. Макарыч, только что вернувшийся из Вольска, рассказывал ему, что распродажа охромеевского имущества назначена на первую майскую неделю, и называл фамилии саратовских, Вольских и балаковских богатеев, пожелавших участвовать в торгах. Перечислив их, помолчал и с веселой ухмылочкой произнес:

И наша с вами общая знакомая, Арефа — в монашен-ском постриге, а в миру — Агафья Тихоновна Лоскутова.

Да ну?!—удивился Горкин.— Неужто ж она сто тысяч награбастала?

А что же? — усмехнулся Макарыч.— Перемотает все свои клубки, из каждого по таким же запонкам, какие Акимка добыл, вымотает, вот и наберет.

А ведь наберет, мошенница! — воскликнул Горкин.— Ей-ей, наберет. У меня бабка была вроде нее. Так та до чего додумалась. Золотые монеты в углы одеял зашивала. Одеял у нее гора целая да у матери дюжина. Умерла, так мы с отцом восемьдесят четыре золотые десятки выпороли.

А нам вот с Ромашкой не повезло,— улыбнулась Дуня, обдергивая на мне рубаху.— Ему из клубка медные пуговицы пришлись, а мне—медаль. Хотела ее в Волгу закинуть, да вон Акимка не велел.

—Что за медаль?—поинтересовался хозяин.

—А давай покажем!—оживился Акимка.— Нехай поглядит. Может, купит. Давай, Дуня Степановна. Где она у тебя?

—Да там, в ящике, где ложки.

Акимка мгновенно сбегал в избу и явился с медалью. Она давно взялась прозеленью, а слова «За оборону Севастополя» и совсем почернели. Разглядывая медаль, хозяин качал головой, усмехался:

—Вот старушечка, вот Яга — костяная нога! Выходит, ничем не брезговала, все тащила.

Ты ее купи,— предложил Акимка.

А зачем она мне? — засмеялся хозяин.

—А продашь,— не задумываясь, ответил Акимка.— Ты вон, сказывают, и коровьи рога продал, а это ишь какая. Начистить— знаешь как блестеть будет! Покупай. А то чего же получается! Получается, я один счастливый, а Дуня Степановна с Ромкой бездольные!..

Дядя Сеня, Дуня, Макарыч и Горкин весело смеялись, а Акимка, оглядываясь на них, хмурился и опять обращался к Горкину:

—Покупай. Мы тебе и коробочку от нее отдадим.

—Вот бесенок! — воскликнул Горкин.— А сколько же ты за нее возьмешь?

Акимка растерялся, глянул на меня и махнул рукой так, будто разрубил что ладонью.

—Сорок рублей!

Горкин ахнул и захохотал, поджимая живот. И все смеялись до слез. А Акимка стоял, недоуменно оглядывал всех по очереди и бормотал:

—И чего вас разрывает? Ровно маленькие... Отсмеявшись, Горкин полез в карман, достал бумажник

и вытянул из него две новые хрустящие двадцатипятирублевые кредитки.

—На, Аким. Беру медаль. Не надо, а беру. Больно уж ты парень лихой. Отдавай своей Дуне Степановне, и нехай она угощение нам с тобой ставит.

Но Дуня денег не приняла и обиженно сказала Горкину:

Вы уж и ребячьи души скупить готовы, Митрий Федорыч! Акимка по простоте сердечной сглупил, а вы уж от богатства дурите... За резкость слова вы уж с меня не взыскивайте. Она тоже от чистого сердца. А с измаранным сердцем как я жить буду?

Фу-ух ты!—укоризненно закачал головой хозяин.— Аховская ты женщина, Евдокия Степановна. Недаром на тебя жандармы дело завели.

Дуня, потупившись, ответила:

—Уж какая есть.

Дмитрий Федорович сердито подергал ус и, показав глазами на дверь избы, сухо сказал:

—Ну-ка, Семен Ильич, покажи мне хлебную книгу. Что у нас там получается?

На палубе пристани остались мы с Акимкой и Дуня. Волга была тихая, черная и звездная, как небо.

—И чего ты, Дуня Степановна, разгневалась? — недовольно спросил Акимка.

Она опустилась на груду пустых мешков и, перекалывая в волосах шпильки, с усмешкой ответила:

Да я и не гневалась. Когда гневаются, ругаются. А я, слышал, как говорила? Ну вот... А ты зачем нас с Ромашкой бездольными назвал? Если у нас денег нет, так мы уж и бездольные? А мы, скажу я тебе, может, богаче хозяина в тысячу раз, а уж счастливее-то на весь миллион.

Это как же? — заинтересовался Акимка и присел рядом с Дуней.

А так,— весело откликнулась она.— Задумает ежели хозяин у нас с тобой что отнять — не сумеет. Нас, таких, как ты, да я, да Ромашка, что звезд на небе. Соберемся да встанем перед ним стеной, что он сделает? Ничего. А уж если мы задумаем его разорить, то уж так разорим, что он и босой и голый по земле ходить будет. Пускай он пока деньги копит...

Я не дослушал Дуню. Макарыч позвал меня в избу. Хозяин сидел над товарной книгой и, перевертывая страницы, цокал языком.

—Это настоящая работа. Красота! Слышишь, Роман? Тебя хвалю. Не пишешь, а прямо печатаешь! — И обратился к Макарычу: —Управляющий, а не взять ли нам его на торги! Купчие переписывать, с писарями вожжаться, а Ромашка вот он, под рукой будет. Возьмем! — И, хлопнув рукой по книге, воскликнул: — Вы посмотрите, какие в моем заведении мальчишки растут! Увеличиваю тебе жалованье. Пятишницу в месяц получать будешь...

Но и веселые воспоминания не помогли уснуть. Забылся я только под утро и, как мне показалось, на одно мгновение.

Вскочил, услышав знакомое глуховатое покашливание. У постели стоял дедушка.

—Ишь чего бабаня-то пишет! — И он протянул мне телеграмму:

«Задержалась Саратове. Выеду четвертого вечерним. Курбатова».

32

После длинного перерыва в тетрадке, что подарил мне Максим Петрович, я старательно написал:

Бабаня выедет четвертого мая 1916 года, и мы ее будем встречать пятого. Тетя Дуня обещается испечь пирог с курагой, и мы тем пирогом будем бабаню угощать. Дедушка тоже угощение приготовит, вина купит и сказал, что на радостях выпьет и будет песни играть.

Акимка прочитал написанное и собрал брови в узелок.

—А про Дашутку почему нет записи?—зло спросил он.— Все про бабаню да про бабаню! Пиши про Дашутку. Ее тоже угощать будем.

Когда я написал Акимкины слова, он ткнул пальцем в тетрадку:

—Пиши еще: «Акимка купит Дашутке платок с цветной каемкой и гусарики. Хватит ей босой да простоволосой бегать. Не маленькая, чай...»

У меня сломался карандаш. Пока я его чинил, на Волгу прискакал хозяин. Злой, встрепанный и красный, словно только из бани. Он кричал о какой-то неустойке1 и требовал, чтобы вся пшеница из пакгаузов и амбаров на Балаковке была отгружена Вольскому интендантству. Дяде Сене он приказал готовить баржи к погрузке, а Махмуту — скакать на пассажирскую пристань за старшим грузчицкой ватаги Сашком Свинчаткой.

Махмут доставил Сашка через пять минут.

—Здорово были! — с тяжким хрипом, утробно пророкотал он и сел на пороге избы, загородив плечами всю дверь.