Страница 72 из 146
В тюрьму же ее, в тюрьму увезли!
Так что же? — усмехнулась бабаня.— Тюрьма — не могила. В ней двери-то не навек заперты. И не плачь ты, не плачь. Вон на Ромашку глянь. Он чуток с белым светом не распрощался, а в трудный-то час я у него и слезинки не видала.
Бабаня успокаивала Олю, а я с тревогой думал: «Как же теперь Макарыч с дядей Сеней вызволят Надежду Александровну?»
—Хватит, хватит, Олюшка,— говорила бабаня, снимая с себя бекешку.— Бери-ка лампешку да веди меня по дому, показывай, где печь, где хозяйке лечь...
Не успела Оля поднять со столика ночник, как по коридору понеслись редкие и гулкие удары. Кто-то бесцеремонно колотил в наружную дверь.
—Там же не заложено! — испуганно прошептала Оля.
И в ту же минуту в коридоре загрохали тяжелые шаги, портьера порывисто дернулась, и на пороге, чуть не задевая шапкой притолоку, вырос лобастый полицейский. Его желтые прокуренные усы сливались с сивыми бакенбардами, сильно уширяя лицо.
—Кто сей мент с извозчика сгружался? — простуженным голосом грозно спросил он.
Оля метнулась ко мне, прошептала:
—Околоточный наш.
Бабаня перенесла ночник с углового столика на большой стол, стоявший посреди залы, и, сложив на груди руки, приветливо сказала:,
А ты, батюшка, проходи. Вот стульце, присаживайся.
Кто в дом въехал, спрашиваю? — рявкнул околоточный, и лоб у него стал багроветь.
Какая-то сила будто сдернула меня с дивана. Бабаня шагнула мне навстречу, подобрала под свою руку.
Чего ты всполохнулся? — недовольно спросила она, но тут же рассмеялась, обращаясь к околоточному: — Гляжу я на тебя и диву даюсь: что мордаст, что горласт, ты хоть бы мне, батюшка, здравствуй сказал.
О-о-о!..— удивленно прохрипел околоточный и часто-часто замигал своими затекшими глазами.— Стало быть, ты сгружалась?
Знамо, я. Вот с внучонком.
Ты, случаем, не из Широкого Буерака? Вроде будто ты на Еремевну смахиваешь,— уже тише Спросил околоточный, вороша пальцами усы.
Чего же смахивать? Еремевна как есть, без подмесу,— смеялась бабаня.— А ты, парень, раздобрел на полицейской службе. Щеки-то у тебя, гляди-ка, лопнут от жиру.— Она оборвала смех, тяжко вздохнула.— Ишь к какой неприятности удосужилась приехать. Самою хозяйку-то в участок забрали да, сказывают, в тюрьму увезли.
Это как есть, увезли,— прокашливаясь, сказал околоточный и, подхватив шашку, опустился на стул.— Да-а-а... Сам их благородие ротмистр Углянский отправлял. Получил телеграфное уведомление от губернатора и отправил. Двух полицейских в охрану, и понеслась тройка.
Какая же за ней вина? — поинтересовалась бабаня.
А всякая,— задергал усами околоточный.— Во-первых, она тут,— он повел рукой по зале,— пошив принимала, а средь заказчиков совсем разная публика к ней хаживала. И с Затона шли, и с Маминского завода. А затем она, стало быть, желает идтить супротив всей империи. Листки вон супротив царя раскидала. Одним словом, она получается опасная супостатка и политическая преступница...
На улице раздался прерывистый свисток. Околоточный вскочил и, гремя сапогами, заспешил к двери. Оглянулся, вы-хрипнул:
—Забегу, Еремевна, про Буерак расспрошу.
Оля сидела на диване с прижатыми к подбородку кулаками и, готовая заплакать, кусала губы. Я был растерян и не знал, что делать.
—Чего притихли-то? — спросила бабаня.— Признал он меня за какую-то Еремевну, и слава богу. Олюшка, как у вас там дверь-то запирается? Бери-ка ночник, свети, а ты, Ро* машка, загаси лампу. Нечистый его знает, этого мордастого. Возьмет да, как гнус на свет, и влетит.
Я дунул в стекло, в темноте доплелся до дивана, сел и будто провалился в качающуюся тишину. Она потрескивала и тоненько звенела вокруг меня и во мне. Временами казалось* что я, легкий, как пушинка, плыву в тихой мерцающей пустоте. Слышал, как бабаня с Олей запирали дверь, как вернулись в комнату, как ходили, разговаривали, но я так устал, что подняться у меня не было сил.
—Неси, Олюшка, подушку с одеялом,— услышал я над собой голос бабани.— Не станем его тревожить. Переспит на диване.— И она осторожно принялась стягивать с меня сапоги.
А вы, бабанечка, где ляжете? — шепотом спросила Оля.
А где встану, там, стало быть, и лежала.
Прохлада от подушки остановила качание тишины, и я забылся...
Очнулся, услышав какую-то возню за стеной дома, скрип ставни и едва уловимое шуршание. Долго прислушивался, но ни возня, ни скрип не повторились. Ко мне вновь вернулось легкое и чуткое забытье. Второй раз проснулся от прохладного дуновения, опахнувшего мне лицо. В окна сочился сероватый полусвет раннего зимнего утра.
Бабанечка,— тревожно шептала Оля,— бабанечка, вставайте скорее! Опять листки расклеили, а околоточный связанный лежит!
Тише, Ромашку разбудишь,— так же шепотом откликнулась бабаня.
Но я уже был на ногах. Когда бабаня спросила Олю про околоточного и где он лежит, а та, подбежав к окну и тыча пальцем в стекло, зашептала: «Вон, вон под столбом», я в одно мгновение оказался возле нее.
Белесый сумрак утра наполнял улицу. Дома, заборы, ворота казались одинаково черными, а на них, как заплатки,— белые листки. Прямо против дома, на телеграфном столбе, они белели один над другим, будто сбегали сверху, а внизу, v сдвоенной подпоры столба, прямо на снегу неуклюжей кучей громоздилось что-то неопределенное. Не скоро узнал я околоточного в этой куче. Он сидел спиной к столбу, от пояса до плеч опутанный толстой веревкой. Шапка была нахлобучена по самый нос, и усы из-под нее топорщились и были похожи на конопляные очески.
—Батюшки!—сдавленным голосом воскликнула бабаня.
—Да зачем же это его?! —Она торопливо сунула ноги в валенки, накинула на голову шаль и побежала из комнаты.
Скоро я увидел ее на улице. Бежала она неуклюже и тяжело переваливаясь. Запахнув края шали под локти, бабаня сорвала с околоточного шапку, покопалась у него за плечом и принялась кружить возле столба, широкими петлями сматывая себе на руку веревку. Смотала, отбросила в сторону и стала помогать околоточному встать с земли. Опираясь руками, он слегка приподнимался, но тут же валился на бок или садился так, как сидел. Долго бабаня хлопотала возле него, забегая то с одной, то с другой стороны. Наконец околоточный укрепился на коленях и, упираясь руками в столб, медленно поднялся. Минуту-другую стоял, затем пошел, с трудом переставляя ноги. На его широкой, горбившейся спине белел листок. Бабаня подковырнула его пальцем, оторвала половинку и, вернувшись в комнату, протянула мне:
—На-ка, сынок, прочитай.
Четкие и красивые буквы темно-фиолетового цвета собрались в ровные строчки.
—Товарищи!
Слушайте нашу правду! Второй год идет война. На фронтах реками льется кровь наших отцов и братьев. Сотни тыся'1 людей остались сиротами. Вдовы и матери от тоски и горя выплакали глаза, а промышленники, купцы, пароходчики между тем наживают миллионные прибыли, кутят, скачут на рысаках и живут в свое удовольствие.
Чего же мы ждем и на кого надеемся?!
Больше на клочке читать было нечего. Бабаня взяла его у меня, свернула и опустила за пазуху. Минуту посидела, подперев кулаком щеку, а затем поднялась и начала торопливо надевать кофту, подбирать под полушалок волосы.
—Вот чего, Олюшка, вот чего, Ромашка,— заговорила она.— Побегу я с Макарычем потолкую. Страшусь. Ну-ка да явится околоточный. Другой-то раз за Еремевну не сойдешь. Вы запритесь и сидите себе. Незнакомых не пускайте. Постучат, постучат да и уйдут. Я живо вернусь.
24
Оля в одно окно смотрит, я — в другое. На Самарской народу— в глазах рябит. Люди — роями возле листков. Полицейские разгоняют собравшихся, срывают листки и турчат, турчат в свои тревожные свистки. У столба, к которому был прикручен околоточный,— целая толпа. Тут и мужики, и бабы, и ребятишки. Полицейский, коренастый, приземистый, мечется вокруг, пытается прорваться к столбу, а его отжимают, отталкивают. Он топает ногами и истошно, по-бабьи кричит: