Страница 61 из 146
—Ай ты тоже в эту толчею попал? — спросил он, поглаживая меня по лопаткам.
Я почувствовал, как его тяжелая и горячая рука мелко подрагивает.
Я не решался спросить дедушку, он ли это защитил женщину от полицейского, да он заговорил сам. Сел на ступеньку крыльца, набил не спеша табаком трубку, закурил и усмехнулся:
—Чуть было, сынок, в участок не угодил. Сызмала у меня так. Увижу плохое — все во мне перевернется, сам не свой делаюсь. И надо же быть такому делу! А он-то? Здоровенный дурачина, виски седые — и на бабу шашкой. Она к сыну рвется, а он, подлая душа... Ну, я ему мундир-то и попортил. Ну, а ты где же, сынок, пропадал? Мы тебя подождали, подождали да и ушли.
Я только начал рассказывать ему про Надежду Александровну, как в калитку вошла бабаня, а за ней Акимка с отцом и матерью. Акимка держался за отцовский рукав, что-то говорил и смеялся. Они задержались посреди двора, а бабаня быстро подошла и недобро поглядела на дедушку:
—Уж не то ты, Наумыч, умом повредился? Дедушка виновато опустил голову и тихо ответил:
Не выдержал, Ивановна. А выдержал бы, так сердце бы лопнуло.
И этот вот такой же кочет растет! — Бабаня толкнула меня ладонью в лоб.— Курбатовская порода. Все на одну колодку, с порошинкой.
Калитка распахнулась с такой силой, что ударилась о забор. Во двор вбежал дядя Сеня. Стащив с головы картуз, он ударил им о землю, раскинул руки и весело воскликнул:
—Пол-Балакова избегал, а нашел. Нашел!
Его окружили, расспрашивали, смеялись, а он, шумный, растрепанный с радостно сияющими глазами, пожимал всем руки и то начинал говорить, как он искал нас по Балакову, то вдруг спохватывался, что на пристани его ждет Дуня.
Поди, все глаза проглядела, куда ее Семен запропастился!..
Ты вот чего скажи, Семен Ильич,— перебил его Максим Петрович.— Макарыча с хозяином видел?
Где?
Они же вчера в Вольск выехали тебя выручать.
Вот тебе раз! — развел руками дядя Сеня.— А мы, выходит, сами выручились. Ух, и выручались! — Он встряхнул кудрями.— Перекопали жандармы наш багажишко, а затем и меня и Дуню принялись обыскивать. Дуня поначалу растерялась, а потом как разбушевалась! Думал, глаза им выдерет. Ну, обыскали и, конечно, ничего не нашли. Главный из жандармов там — такой горлопан. «Вы «Правду» везете,— кричит.— Где она у вас?» — «Как это — где? — отвечаю.— Со мной, вот тут».— Дядя Сеня указал на грудь.— Он тогда как рявкнет: «Не притворяйтесь! «Правда» — это революционная газета!» Ну, тут уж я не выдержал и спрашиваю: «Ты ее у меня видал? Видал — пиши бумагу и заключай в тюрьму», А тут Дуня на него налетела... Короче говоря, пришлось жандармам нас отпустить и на пристань за свой счет доставить.
Я слушал дядю Сеню и не переставал дивиться его удали.
—Ты что, Ромашка, ко мне приглядываешься? Ничего-Теперь мы с тобой заживем, тужить не будем. Сейчас на Волгу сбегаю, Дуню с багажом сюда перевезу и пирование устроим!..
Проводил дядю Сеню до пожарной каланчи, а когда вернулся— у нас во дворе Махмут выпрягал из пролетки Вороного. Принимая у него дугу, дедушка советовал:
Выждал бы, Ибрагимыч, часок-другой. Может, гляди, Митрий Федрыч с Макарычем подъехали бы.
Одна шайтан! — зло и звонко выкрикнул Махмут, срывая с Вороного сбрую.— Никто моя беда помога не дает. Сам аллах глаза закрывал. Всех людей горе окружил, а он на небе сидит, ничего не видит. Тьфу! — Махмут махнул шапкой и повел Вороного на военный пункт.
15
Лошаденка маленькая, тощенькая. Выгибая костистый хребет и царапая растоптанными копытами землю, она едва вволокла в ворота скрипучий рыдван с ворохом узлов, ящиков и корзинок. На возу тетя Дуня. Помогаю ей спуститься на землю и так радуюсь! Она смотрит на меня глазами маманьки, ласково гладит по щеке и со вздохом говорит:
—Думала, и не доедем, Ромашенька. А дядя Сеня смеется:
—На всех транспортах Балакова достигали! Под конец вон на каком маштаке ехали!—Он шлепнул по крупу буланую замордованную лошаденку так, что она качнулась в оглоблях, и озорно подмигнул извозчику.— Сколько ей годков-то?
Тот скомкал в кулаке серую бороду, поднял вверх глаза и совершенно серьезно ответил:
—Летось вроде шишнадцатый пошел.
—Хватит уж потешаться! — укоризненно сказала Дуня.— Снимай узлы-то!
Мы все принялись помогать разгружать подводу. У дяди Сен*и будто еще пара рук выросла. Узлы, свертки мигом летят на землю, и мы с Акимкой никак не успеваем оттаскивать их к дверям амбара.
—Работай шибче! — покрикивает дядя Сеня.— Тащи, не страшись. Что порвем, что помнем — не велик разор. Была бы душа в теле да руки целы.
Дедушка с Максимом Петровичем вносили в дом сундук, бабаня с Дуней из ватолы 1 пыль выбивали, а тетка Пелагея веником обметала узлы, корзинки, ящики...
Мне было так хорошо оттого, что в одно мгновение я могу оказаться рядом с бабаней, с дедушкой, подбежать к дяде Сене, к Дуне, к Акимке... От радости я готов был кататься по земле.
1 В а т о л а — домотканое одеяло из толстых шерстяных ниток.
Нашу дружную работу прервало появление во дворе ротмистра Углянского. Он медленно двигался от ворот, сияя лаковыми голенищами сапог и начищенными пуговицами мундира.
—Приветствую вас, господа, и прошу прощенья! — Он подбросил руку к козырьку фуражки.
Во дворе стало тихо. Тетка Пелагея выронила веник и, охнув, медленно опустилась на ящик. Акимка метнулся к ней, а дядя Сеня поставил ногу на наклестку телеги и, клонясь к Углянскому, спросил:
—С чем пожаловали?
—Если не ошибаюсь, вы господин Сержанин? — Ротмистр еще раз вскинул руку к козырьку.
—Господином не был, а что Сержанин — это точно.
Углянский выдернул из-за борта кителя небольшой сверточек, развернул и приподнял из него несколько платочков, обвязанных кружевом.
Извините,— заговорил он, встряхивая платочки.— Видите ли, прибыл курочный из Вольска. Вы, кажется, забыли там эти вещички.
Дуня! — крикнул дядя Сеня, спрыгивая с телеги.— Пойди глянь! Наши, что ли?
А то чьи же? — откликнулась Дуня и рассмеялась.— Не пойму, чего они их прислали. Я же их Вольским жандармам подарила. Вижу, суют под нос какие-то портянки, пожалела.— Она подошла к ротмистру и, сузив глаза, зло сказала: — Платков я назад не возьму. Пусть у Вольских жандармов память по мне останется.
Нет, уж вы меня простите.— И Углянский приложил руку к аксельбантам.— Мне поручили, и я обязан...
Ничем и никому вы не обязаны! — почти закричала Дуня и, подбоченясь, выпалила: — Не мои платки! Поняли? И уходите, если вы волжанок знаете!
Извините! — Углянский попятился, кровь ударила ему в лицо.
Не извиняйтесь! — еще звонче выкрикнула Дуня.— Не стыдно? Сам же ты эти платки у жандармов забрал. Тебе надо Евдокию Сержанину разглядеть — так вот она. Гляди! Какие же вы все бессовестные! — Она вдруг вся затряслась, схватилась руками за щеки, заплакала.
Бабаня подбежала к ней, обняла и повела в дом. Ротмистр быстро пошел к воротам, а дядя Сеня, почесывая за ухом, сожалеюще сказал:
—Беда, как разбудоражилась. Захворает теперь.
Дуня действительно расхворалась. Бледная как полотно, лежала она на Макарычевой постели с мокрым полотенцем на голове. Стонала длинно и жалобно, а дядя Сеня сидел возле нее неуклюжий, сгорбленный, молчаливый.
Бабаня несколько раз посылала меня звать его пить чай. Он легонько отстранял меня, торопливо шептал:
—Я потом, потом...
И все в доме говорили шепотом, ходили на цыпочках. Даже Акимка присмирел. Когда я, забывшись, неосторожно двинул чашку и она, свалившись на блюдце, зазвенела, он ткнул меня в бок локтем, прошипел:
—Тиш-ш ты, нескладный!..
Макарыч шумно вошел в комнату и, сбрасывая плащ, с беспокойством спросил:
—А где же Семен Ильич? Евдокия Степановна? Бабаня предупреждающе подняла руку.
В чем дело? — испуганно спросил Макарыч. И, когда ему рассказали о стычке тети Дуни с ротмистром, досадливо сказал: — Эх, не надо бы ей так!.. На нее и без того в Вольской жандармерии дело завели.— И он пожал плечами.— Не ожидал. Такая она смиренная. Мы только с хозяином к уездному жандармскому начальнику, а он к нам с листом. «Вот, кричит, вот она, ваша подзащитная Евдокия Сержанина! Безобразие!» Посадил бы ее. Немедленно посадил! Но за что? По какой статье? Ни одного скверного слова не сказала, а будто помоями облила. Муж, говорит, молчит, а она требует объяснить, почему его задержали. «На слепого котенка вы похожи,— кричит.— Очки на носу, а тычетесь как оглашенные!» И, понимаете, у нас тут какая-то зараза. Третий день насморк, а я платок куда-то засунул. Так она всем нам — по платочку. Шумит: «Тоже жандармы называются, офицеры, ученые, а сырости под носом утереть нечем!»