Детство Ромашки

Вместе с базарным шумом в дом ворвалась свежесть, и впервые за эти дни я вздохнул широко и свободно.

10

Четвертый день мы с бабаней и Максимом Петровичем наводим порядок во флигеле. Во всех комнатах подклеили обои, протерли окна, дважды со щелоком вымыли полы и двери. Горница, спальня, комната, где, бывало, Силантий Наумыч принимал гостей, прихожая попросторнела от чистоты.

Нынче с обеда с ведрами, тряпками, вениками и терками перешли в Арефину камору и поначалу никак не могли сообразить, с чего начинать уборку. По полу здесь разбросаны и дрова, и щепа, и кизяки... У стен — свалка из ветхих лубяных коробов, ивовых корзинок и перегнившего тряпья. На потолке по углам и у матиц — почерневшие от пыли и копоти тенета паутины.

—Жила-была жилица — ни зверь, ни птица! — воскликнул Максим Петрович и пнул ногой ивовую корзинку.

Она опрокинулась, из нее вылетели три больших клубка пряжи. Один подкатился к ногам бабани. Она подняла его, обдула и удивленно спросила:

—Как же она их оставила?

Я вспомнил, что таких клубков у Арефы два короба, и сказал об этом.

Максим Петрович засмеялся:

—Чужое не считают! Недоглядела, старая.

—А шерсть добрая,— пробуя нить на крепость, сказала бабаня и велела мне отнести клубки в горницу.

Когда я вернулся, бабаня вышвыривала в окна дрова, кизяки, а Максим Петрович крушил лубяные короба и шумел:

Ой, и люблю я всякий хлам уничтожать! Ромашка, давай на помощь скорее!

Вам бы еще Акимку в компанию,— весело сказала бабаня.

Максима Петровича будто кто толкнул в грудь. Он покачнулся, схватился за сердце и, задевая ногой за ногу, побрел к дверям. Бабаня выронила полено, испуганно прошептала:

—Батюшки, дура-то я какая! Сынок, беги скорее за ним. Беги!

...Максим Петрович стоял под грушей, опершись плечом о ствол. Шея у него будто надломилась, голова запрокинулась, а широкие лопатки под сорочкой вздрагивали и то сходились, то расходились. Он простонал, словно пьяный, шагнул от дерева, опустился на скамейку и торопливо достал папиросы и спички. Я понимал, что творится на душе у Максима Петровича. Сегодня он с минуты на минуту ждет телеграмму о выезде Акимки и тетки Пелагеи из Двориков. Напоминать об Акимке или тетке Пелагее, если о них не заговаривал сам Максим Петрович, было нельзя. А бабаня забылась и сказала. Я делаю вид, будто на дворе оказался случайно, и, срывая с нижних веток грушевые листья, начавшие оранжеветь по краям, внимательно рассматриваю их. Максим Петрович долго дует в мундштук папиросы, а затем принимается чиркать спичкой о коробок. Он не замечает, что чиркает не тем концом. Спички одна за другой ломаются. Он откидывает сломанную, достает новую и опять ломает. Досадуя, он смял коробок, протянул мне:

—Запали, пожалуйста. Что-то я совсем расклеился.

Я торопливо выправил коробок, зажег спичку, поднес огонек к папиросе. Максим Петрович затянулся, грустно посмотрел на меня, спросил:

—Что, брат, скучно глядеть, когда большие мужики горюют? Скучно, знаю. Даже страшно бывает, а никуда не денешься. На огне и железо плавится.— Он поднялся.— Ладно! Раз попал в клещи, так пищи не пищи... Пойдем Арефину грязь выгребать.

К вечеру камора преобразилась. Стены и потолок мы выбелили. Пол, выскобленный и прошпаренный кипятком, весело глядел коричневыми и черными сучками из янтарно-желтых досок. Усталые, но довольные, мы усаживались за стол пить чай. Максим Петрович загасил пальцем папиросу и, пристраивая окурок на краешке стола, взглянул в окно и воскликнул:

—А ведь к нам гостья жалует! Я посмотрел в окошко.

От ворот, опираясь на суковатый батожок, шла Арефа. Шла, подергиваясь, будто земля под ней была раскаленной и она выбирала место, куда наступить, чтобы не опалить ног, маленькая, косоплечая, в своем обычном замызганном платье, в черном полушалке с обтрепанными концами.

—Придется встретить,— сказал Максим Петрович приподнимаясь.

Любопытство вынесло меня на крыльцо раньше его.

—Здравствуй, золотенький! — завидя меня, жалобно заныла Арефа.

Максим Петрович потеснил меня к перилам, сел на верхнюю ступеньку крыльца и широко расставил колени.

Здравствуй, Арефа Тимофевна! — весело воскликнул он.— Что это с тобой приключилось? Уходила барыней, а вернулась побирушкой. Где же твои богатые одежды?

Как уж и рассказать-то, не знаю, золотенький,— смахивая слезы, произнесла Арефа.— Ведь это он, Силан Наумыч, дорогой одеждой-то прикинулся. Оболок меня всю, и стала я в ту пору ровно завороженная. Сам благочинный надо мной молитвы читал. Как до херувимской дошел, так одежда-то на мне паром взялась, под купол церковный взлетела и развеялась облаком.

Страх-то какой! — серьезно и сочувственно промолвил Максим Петрович, покачивая головой.

Я с недоумением смотрел на него. «Неужели,— думалось мне,—-он верит Арефе?» Но Максим Петрович скосил глаза в мою сторону, озорно подмигнул.

—И-их, золотенький,-- тянула Арефа.-— Уж чего я только от него не натерпелась. А слез, слез пролила!.. Собрать все — Волга посолонеет. Горькая, горькая моя доля! А грехов сколько он на меня навалил! Схожу вот к святому Федору болящему, помолюсь богову угодничку да запру себя в келейке монастырской и буду ждать смертного часа.

—Это ты, Тимофевна, ладно задумала. Пора уж и умирать.

Пора, пора,— соглашалась она.

Ну, а зачем же на старое подворье пожаловала?

-Да мимоходом я. Из церкви шла, дай, думаю, зайду.— Она торопливо переставила перед собой батожок и, как паралитик, затрясла головой.— Происшествие-то какое, золотень-кий. Начала на новой квартирушке пожитки свои разбирать, глядь, а клубочков нет. Из поярковой шерсти клубочки-то. Не забыла ли я их случаем?

Забыла, забыла, Тимофевна. Только какие же там клубочки? Клубчищи! —Максим Петрович расставил руки, растопырил пальцы.— Вот такие, фунта по два в каждом.

Ой, какие же у тебя глазки-то приметливые,— умилилась она.— А я иду, а сердце мрет: ну-ка да вы их куда-нибудь забелыпили.

А мы и забелыпили,— спокойно сказал Максим Петрович.

Арефа вздрогнула, выронила батожок. И без того сухонькое и маленькое лицо ее как-то все заострилось.

К-к-куда же вы их? — заикаясь и бледнея, спросила она.

А тетке, которой ты рублевку задолжала, отдали. Арефа подпрыгнула, заметалась, закричала:

—Что же вы, разбойники, наделали! Разве ж клубкам такая цена? Ну, чего ты зенки уставил, мошенник! — Она легко нагнулась, схватила батожок и замахнулась на Максима Петровича.— Да я ж тебя!..

Он перехватил бадик вырвал его у Арефы, глухо сказал:

А ну, марш со двора!

Я в полицию, в полицию! — визжала Арефа, устремляясь к воротам.

Запирая калитку, я радовался, что Арефа не получила клубков. Когда вернулся в камору, бабаня ворчала на Максима Петровича:

И чего ты с ней связался? Бросил бы ей клубки-то в морду, и вся недолга.

Куда бы проще,— хмуро сказал Максим Петрович, но тут же рассмеялся.— С твоей добротой, Ивановна, лет через сто бы жить. Нет у тебя плохих людей, все или хорошие, или уроды, и выходит, по-твоему, и тех и других жалеть надо. А я вот не такой. Терпеть не могу мразь человеческую. Всяких там плутов, жуликов...

Да ведь у плута, Петрович, концов искать — что у змеи ног.

А надо искать, надо! — воскликнул Максим Петрович.

Ой, да провались она, эта Арефа!..— махнула рукой бабаня.— Садитесь чай пить...

Мы еще не успели сесть за стол, как забрякала щеколда на калитке.

—Неужто опять она? — произнес Максим Петрович.

Я бросился на кухню, схватил кочергу и побежал во двор. Максим Петрович был уже возле калитки и, растерянно оглядываясь на меня, рвал задвижку. Пальцы у него соскальзывали с кольца. Я выбил задвижку кочергой.

За калиткой стоял щупленький старичок с окладистой сивой бородой. Щурясь из-под козырька фуражки с белым околышем, он передвигал на животе кожаную сумку и торопливым, щебечущим говорком сыпал: