Страница 38 из 146
На этом пока кончаю писать и желаю вам здравствовать.
Еще раз кланяемся вам низко. Писал Семен Сержанин.
—Что скажешь? — спросил Павел Макарыч, когда я дочитал письмо.
Что я мог сказать? Мне было радостно, что дядя Сеня откликнулся на наше письмо, что писал он его и мне и дедушке.
—Тогда я скажу.— И Павел Макарыч положил руку на конверт.— Даже прикажу тебе, Роман. Ни Акимке, ни тетке Пелагее об этом письме говорить не надо. Им без того тошно. Приедем в Саратов, все, как надо, разузнаем. Отпишем им...
22
Вот мы с бабаней и готовы к отъезду. Все наши пожитки вместились в небольшой сундук, расписанный по крышке и лицевой стороне крупными голубыми и фиолетовыми мальвами, в берестяной короб, перетянутый пеньковой бечевкой, и в домотканый мешок в синюю полоску.
Домашнюю рухлядь — скамейки,'стол, корчаги, чугун и махотки — бабаня отдает Акимкииой матери.
А ну-ка да вернетесь?— нерешительно спрашивает она.
Нет уж! — с суровой отрешенностью отвечает бабаня.— За каким прахом нам вертаться? Нет, Палага... Нажилась я тут вдосталь. Во младости-то думалось: вот-вот дыхну так, что на душе полегчает, и не дождалась. Я в Двориках и умирать-то страшусь — вот как нажилась! — Одутловатые щеки бабани вздрагивают от мимолетной грустной улыбки, глаза медленно обводят голые стены.
Тетка Пелагея сидит на лавке рядом с бабаней, маленькая, узкоплечая, как девчонка.
—Богородицу-ю, может, тоже заберешь? — кивает бабаня в передний угол.
Тетка Пелагея поднимает глаза на икону и вздыхает:
Зачем же? У меня своя такая.
Пускай висит,— как бы между прочим говорит бабаня.
Я то внимательно прислушиваюсь к их тихой беседе, то задумываюсь о своем. С той минуты, как стало известно, что мы едем в Саратов, я уже в пути. Собирались мы быстро, но мне казалось, что сборам не будет конца. Что бы я ни делал — подносил ли бабане дерюжку, помогал ли ей втолкнуть в укладку или короб какую одёжу, я грезил о том, как мы будем ехать.
В воображении живо рисовались дорога до полустанка, вагон с рыжими вздрагивающими полками. Между полками, в гудящей и поскрипывающей стенке,— узкое окно. Около него можно часами стоять, любуясь, как наплывает на вагон и снова уплывает бесконечный простор земли с рощами, деревнями, речками и озерами. Ночью окна станут непроницаемыми. Но, если приложить ладони к глазам, загородиться от жел того света, разливающегося по вагону от свечек в закопченных фонарях, станет видно, как за окном, в шуме и грохоте, проносится тот же простор земли, мелькают телеграфные столбы, деревья, путевые будки...
Не надо! — прижимала ладонь к груди Акимкина мать. Тонкие темные брови на бледном лбу высоко взлетали и, падая, сходились у переносья.— Не надо, не возьму!
Не шуми! — властно приказала бабаня и сунула Пела-гее в фартук небольшой полотняный сверток.— Я старше тебя и знаю, что делаю.
Да совестно мне! — воскликнула Пелагея, прикладывая сверток к глазам.
А на картах гадать из-за куска хлеба не сов'естно?! А по кусочкам ходить не совестно?!
Ой, Ивановна, ведь то на миру! Мир — он и осудит и простит.
Ну, девка,— выпрямилась бабаня,— меня от мира тоже не отделяй! Мир-то мир, а люди в нем разные... Я тебе еще скатку холста оставила. Убирать избу будешь — вон под соломой на кровати... А мученицей да страдалицей на людях не показывайся! Заклюют и заплюют, а такие, как Ферапонт, и придавят. Акима сдерживай. Умен не по годам, говорлив не по возрасту. Макарыча зря сторонишься. Он с твоим Максимом не по ребячьим играм дружок, а по душе, по мыслям...
За окном раздался перестук колес, и в избу влетел Акимка.
—П-приехали!— Запыхавшийся, он с трудом выговаривал слова.— П-приехали! Д-дядя Менякин повезет. Чего сидишь?— спросил он меня.— Давай мешок потащим.
В дверь всунулся широкоплечий, кряжистый Менякин. Медленно сволок с головы шапку, мотнул головой:
Чего же... выходит, здравствуйте и прощевайте?
Выходит, так...— Бабаня приподнялась и, взяв с лавки большую клетчатую шаль, накинула себе на плечи.
Вошел Павел Макарыч. Он был в легкой серой поддевке и в новом синем картузе с лакированным козырьком.
—Готовы? — весело спросил он и окинул взглядом хату.— Вот она, курбатовская изба! — Макарыч усмехнулся.— Сколько помню ее, она все такая.— Махнув рукой, он шагнул к сундуку, взялся за скобу.— Давай, Карпыч, грузиться.
Менякин плюнул в ладони и подошел к сундуку с другой стороны.
Короб к подводе вынесли бабаня с теткой Пелагеей, а мешок — я с Акимкой.
К нашей избе со всех сторон спешили женщины. Скоро около повозки собралась шумная толпа. В центре ее оказалась бабаня. Целуясь с женщинами, она низко кланялась ИхМ и что-то говорила с тихой грустью.
Меня кто-то дернул за рукав. Я обернулся. Держась за грядушку рыдвана, передо мной стояла Дашутка. Рукава ее латаной сорочки надувал ветер. Из-под темного и пропыленного платка живо и лукаво светились глаза.
Нарядный-то ты какой!—сдержанно усмехнулась она и показала мне обернутый тряпицей палец.— А я, ишь, беды наделала — серпом по пальцу шмыгнула! Мозжит, страсть! Нарывать, поди-ка, примется... Жалко, уезжаешь! С тобой-то нас трое в Двориках было.
С поля убежала? Мать вот даст тебе жогу! — сказал очутившийся рядом с нами Акимка.
Молчи-ка ты! — отмахнулась Дашутка.— «Жогу даст»!.. Чай, я за делом прибежала: квас у нас весь вышел.
Прощаетесь? — подошел к нам Макарыч.
Прощаемся,— буркнул Акимка.
Что же вы так? Сто-оят!..— усмехнулся Макарыч.— Вы хоть бы руки друг другу подали.
А то не подадим, что ли? — Акимка протянул мне чумазую ладонь и, нагнув голову, глухо произнес: — Ладно уж, прощай!
Дашутка молча подержала мою руку и выпустила.
—Все? — спросил Макарыч.— Садись, Роман, пора ехать.— Он помахал картузом и крикнул: — Крестная, кончайте! Как бы нам не опоздать...
Бабаня обнимала Акимкину мать, говорила:
—Прощай, Пелагея! Не печалься. Надежду держи в себе. Макарыч помог бабане взобраться в телегу. Она села рядом со мной, плотно примяв солому.
Ромка! — воскликнула тетка Пелагея.— Я же с тобой не попрощалась! — Она потянулась ко мне, охватила мою голову, пригнула и поцеловала в затылок.
Трогай! — сказал Макарыч, легко вспрыгивая в телегу.
Менякин потянул из-под себя вожжи, закрутил ими над головой:
—Ходи, милые!..
Телега затарахтела по твердой земле, и я не расслышал, что выкрикнул на прощание Акимка. Он побежал было за повозкой, но остановился, махнул рукой. Желтая ленивая пыль закрыла его, а затем заволокла и толпу женщин, и нашу избу.
23
Дальше все было так, как мне представлялось. В вагоне —• духота, беспокойная суматоха на остановках. За окном весь день кружилось небо, плыли деревни, поля, речки с лугами. Потом томительно долго тянулась ночь.
Я не спал. С нетерпением ждал появления огромного и, как мне запомнилось, крылатого здания вокзала, над которым где-то в вышине на металлической сетке сияли золоченые буквы: САРАТОВ.
Но поезд все шел и шел, вагон покачивался, поскрипывал, и казалось, вместе с ним так же скучно скрипел и покачивался огонек свечки в фонаре. Досадуя на ночь, которой все нет и нет конца, я лег лицом к стенке и забылся.,.
Когда открыл глаза, в вагоне было светло и будто чище. Бабаня сняла платок, перевернула его другой стороной, покрылась и, сладко позевывая, неторопливо завязала концы под морщинистым подбородком. Спросонья она нескладная, неповоротливая. Одутловатые щеки у нее опустились, а рыхлый ширококрылый нос вздрагивает. Она то и дело проводит ладонями по лицу, словно хочет разгладить его.
Павел Макарыч вытянулся во всю длину полки, закинул руки за голову, спит. Чтобы свет не мешал, он прикрыл лоб и глаза картузом. Рот у него полуоткрыт, светлая курчавая борода вмята в грудь, а усы вздрагивают от длинных и звучных выдохов.