Детство Ромашки

13

На пастбище Акимка с первой же минуты оказался за старшего. Забирая у меня кнут, он распорядился:

— Ты, Роман, с правой руки за стадом надзирай, а я — с левой. Дашка вблизи меня будет. Ежели какая телка сноро-вится из стада убежать, ей заворачивать. Но стадо паслось мирно.

Стоять на солнцепеке, если на пастбище все ладится, скучно. Сошлись мы под боярышником в редкой тени. Когда разговоры обо всем, что нам казалось значительным, были закончены, затеяли игру в камешки. Дашутка обыграла нас десять раз кряду. Нам с Акимкой показалось это обидным. Мы назвали игру в камешки девчачьей и принялись тянуться на дубинке. Я оказался сильнее Акимки и перетянул его. Он заспорил, начал доказывать, что я тянусь не так, как в Двориках.

—Что ты дергаешь и рвешь? Ты тише тяни, натужнее! Но и так, как показал Акимка, я все равно его перетянул.

Тогда он заявил:

—А я на голове стоять умею!

Он проворно пригнулся, уперся руками в землю и действительно встал на голову, разводя и сводя ноги.

—Во!..— с усилием произнес он, когда уже лежал на траве красный и вспотевший.— Попытай-ка, встань!

Сколько я ни пробовал, у меня ничего не вышло.

Дашутка закатывалась звонким и задорным смехом.

Собрав остатки сил, я сделал последнюю попытку и на одну секунду все же удержался на голове...

Забыв недавние споры, мы опять сидим в тени боярышника и похваляемся друг перед другом. Уже решено, что я сильнее Акимки, а он ловчее меня. Когда разговор опять иссяк, Акимка шмыгнул носом и с беззаботным видом заявил:

—Я вскорости на голове плясать научусь и стану фокусы выделывать!

Ни я, ни Дашутка не знали, что такое фокусы.

И-их, вы!..— с пренебрежением протянул Акимка и принялся усердно объяснять: — Раз на голове плясать и ходить буду, тогда ноги — что руки. Я ими что захочу, то и сделаю. Вот вам и фокус будет! Мамка, когда я еще малый был, в город ездила, тятьку искала и такого там человека на базаре видала. Фокусным его зовут. Он, знаешь, ногой цигарку сворачивает! Свернет, в рот сунет, спичку меж пальцев — да чирк о коробок и закурит!

Страсти какие! — испуганно прошептала Дашутка и близко придвинулась к Акимке.— Не надо, не научайся ты фокусам. Народ тебя, вон как Свислова, бояться станет.

Глупая! — рассмеялся Акимка.— Чего же это меня станут бояться? Чай, Свислов-то — мироед и ведьмак. Да и не все его страшатся. Я его сроду не страшусь.

Я завидовал и тому, что Акимка умеет стоять на голове, и тому, что он ничего не страшится. Чтобы хоть чуть-чуть притушить зависть, я сказал:

Свислов-то большой.

А что же? — живо повернулся ко мне Акимка.— Пускай большой, а все равно я ему во!..— Он постучал по колену кулаком.— Поглядишь вот...

Уж замолчи ты, Христа ради! — спокойно сказала Дашутка и, как взрослая, сложила на груди руки — С утра душу надрывает. И грозит и грозит... Гляди, еще ничего не получится, плакать будешь.

А то! Прямо вот разольюсь, чисто Россошанка весной! Приходи с ведрами слезы таскать! — смеялся Акимка.— Это у тебя глаза в роднике выросли.

Дурной ты, Акимка! Прямо никакого в тебе рассуждения,— отвернулась Дашутка.

Приглаживая около себя траву, Акимка вдруг сказал:

Мамка эту ночь сон хороший видала. От отца опять письмо получилось, и она то письмо к Свислову во двор принесла. И только в ворота — как все свисловское подворье вспыхнет и пошло гореть, и пошло...

А моя мамка тоже... В энто воскресенье,— Дашутка заерзала по траве и замахала перед собой рукой,— такое ей наснилось, такое, прямо диво дивное! Вот, ей-пра, с места не сойти! Пришла к нам вроде баба, и такая наряженная, такая... Сарафан кумачовый, в цветках, на шее и на груди бусы чисто звезды горят. Пришла это и говорит маманьке: «Иди на край поля, где солнышко поутру подымается, и встреть там моих дочек. Одна — чернявая, другая — белявая. Как увидишь их, враз, говорит, поклонись. Да гляди молчи! Будут они с тобой разговаривать, не отвечай, не то в землю уйдешь. Начнут мои дочки тебя всяким добром и деньгами одаривать — не бери. Ничего не бери и норови от них поскорее убежать». Ишь как! — Дашутка посмотрела на меня, на Акимку, поправила платок и продолжала: — «Убегай, говорит, и убегай. Тогда дочки будут тебе вслед кидать всякую всячину. Не вздумай взять — сразу же чистым пламенем сгоришь! А возьми, говорит, светлую горошину, что у ног катиться будет. Горошина та счастливая. Возьми и подари ту горошину своей дочери — Дашке». Ишь как! — Она умолкла на секунду, потом развела руками.—Так все и получилось. Мамка пришла на край земли, встретила и белявую и чернявую и поклонилась им низко. Чего они ей в руки не совали! Мамка ничего не взяла и кинулась бежать. Бежит, а они ей вслед бросают и нарядные ситцы, и шубы меховые, и деньги, а тут глянула — у ног горошинка катится. И такая та горошинка круглая да блескучая!.. И только мамка нагнулась схватить ту горошину, а Свислов тут как тут! Сграбастал горошину в кулак, и все.

Вот тебе и раз!— в недоумении воскликнул Акимка и тут же с ожесточением стукнул ладонью по земле.— Чего же мать рот-то разинула?!

А она испугалась. Испугалась, да тут же и проснулась.

Вот баба без разума! — возмутился Акимка, и крылья его подвижного носа побелели.— Надо же! «Проснулась»! Да я бы ни в жизнь не проснулся!—Он исподлобья посмотрел на Дашутку.— Жалко, поди, горошину?

А то не жалко! — вздохнула Дашутка.

Ну, я эту горошину из него вымозжу! — решительно объявил Акимка вскакивая.— Я ему, анчутке, за эту горошину покою не дам!..

Сон Дашуткиной матери и мне показался явью. Счастливую горошину было очень жалко. Досада, что ею завладел Свислов, не давала мне покоя. Чтобы отвлечься, я принялся рвать около себя траву. Она была жесткая, крепко вросшая в землю, но я выдирал ее до тех пор, пока не загнал под ноготь занозу.

14

Стадо в село мы пригнали вовремя и с солидностью настоящих пастухов явились в очередной двор ужинать. Очередным был двухкоровный двор Филиппа Карпыча Менякина. За стол нас усаживал сам хозяин. Ухмыляясь в серую клочковатую бороду, он спрашивал:

А ежели бы волки? Вот бы вы из стада-то стреканули...

Чего это от них стрекать? — удивленно отозвался Акимка — Я знаешь как умею шуметь? У-у... все волки разбежались бы! — Он подсвистнул и широко расставил на столе локти.

Удалой ты, Акимка! — посмеивался Менякии.— Слыхал я, ты нынче вроде в Ферапонта камнем угодил?

Надо бы угодить! Промахнулся...— нехотя ответил Акимка и, принимая со стола локти, крикнул: — Тетка Меня-чиха, поворачивайся живее, есть больно охота!..

Менячиха, хлопотавшая возле печки, глянула из-под платка, покачала головой:

Ой, Акимка, Акимка, отчаянная головушка...

А ты, мать, давай! — поторапливал Менячиху муж.— Мечи на стол, не гоми пастухов...

Большую миску с молочной лапшой мы опорожнили быстро. На смену лапше Менячиха выставила зажаренный на просторной сковородке пшенник и, разрезая его ножом, с едва приметной усмешкой кивнула на Дашутку:

—За старшего пастуха, никак, она у вас нынче ходила? В словах и тоне Менячихи слышалась издевка. Дашутка

вспыхнула и опустила ресницы. Мне стало обидно за нее, и пшенник, вкусный-превкусный на вид, брать не захотелось. Только Акимка оставался прежним. Забирая со сковородки самый большой кусок, скосил глаза на Менячиху.

—А ты, тетка, ох и вредная! — сказал он.— Недаром у тебя зубы-то повыпадали...

Менячиха прикрыла рот уголком платка и торопливо отошла от стола. Менякин, схватившись за бока, зашелся от смеха.

Ну и Аким, ну и удалой малый! — восклицал он.— Сказал — как врезал! — И, тыча пальцем в сторону Менячихи, продолжал: — Наука ей, наука! Язык у ней истинно никудышный! Сразил ты ее, Аким! Ой, сразил!..— Он стал подсовывать мне и Дашутке куски пшенника, ласково и весело приговаривал:— Ешьте, ребятушки, ешьте, голубята сизые! А ты, Аким, налегай на пшенник-то, не стесняйся. Малым был — мне пшенник-то все во снах снился.