Страница 19 из 146
Не успел я натянуть сапог, дверь распахнулась, и в избу шагнул дедушка.
—Ну как вы тут? — громко спросил он, бросая на кровать шапку.
В серой домотканой свитке, подпоясанный синим кушаком, он был широк в плечах и так высок, что чуть не касался головой потолка.
Ивановна испуганно и недоуменно глянула на него:
—С кем же стадо-то оставил?
—Акимку упросил. Ничего, постережет часок-другой, — ответил дедушка, развязывая кушак.
—Ай чего стряслось? — допытывалась бабаня. Опираясь руками в колени, дедушка устало опустился на
лавку и, прокашлявшись, глухо сказал:
—Чего же? Собирай Романа в подпаски ко мне. Бабаня как-то неловко села рядом с дедушкой и скомкала
фартук в коленях.
Досказывай,— тихо, но внятно произнесла она.
Чего же тут доскажешь... Сговорился со Свисловым. Беру у него в мирское стадо телушек, что он с ярмарки пригнал.
Сколько же их?
Сорок голов.
Бабаня посидела минутку, вздохнула, поднялась и молча пошла за печку.
Дедушка поманил меня рукой:
—Иди ко мне, Роман!
Как при первой встрече, он поставил меня меж колен, положил тяжелые руки на плечи.
—Вот оно что получилось, внучонок,— заговорил он медленно, тяжело.— Может, и не так жизнь твоя в Двориках начинается, да ты уж не обессудь... Будем с тобой пастушить.— Легонько сжал пальцами плечи, качнул меня.— Слышишь, чего я говорю-то?
Я слышал и все понимал. Не маленький. Мне шел деся-# тый год.
Мы позавтракали. Дедушка посидел, выкурил трубку и пошел к стаду.
Бабаня пересела от стола к окошку и в задумчивости стала перебирать кривыми медлительными пальцами край фартука. Лицо у нее осунулось, глаза затуманились. Казалось, она заснула с открытыми глазами.
Вдруг поднялась, будто ей стало зябко, вздрогнула всем своим большим телом.
—Чего же это я сижу? — и торопливо принялась складывать ложки в миску. Около моей ложки ее рука задержалась.— Может, ты еще кулешу1 похлебаешь? С разварки-то он вкусный.
Кулеш действительно был вкусный, но я наелся досыта.
—Гляди, а то подолью.— Смахивая со стола хлебные крошки, она усмехнулась.— Дед-то наш как живо повернулся! Вон ведь какой!.. Сам извечный пастух и тебя к свцему рукомеслу приспособить задумал. — Замолчала, глядя куда-то мимо меня, и, будто рассуждая сама с собой, задумчиво произнесла:— А Свислов-то все богатеет. Сорок телушек купил. Ох, потянут они из вас жилушки! — Она вздохнула.— Да оно и так сказать: куда же нам от нужды деваться? Подпаском быть — не за ветром гоняться. Работа! Ну, вот что... Ты сядь к свету. Постригу я тебя да банить буду...
Остригла меня под гребешок и, раздев, усадила в широкое деревянное корыто у печки.
Поливает из ковшика горячей водой, трет спину колючей мочалкой, ворчит:
—Ишь плечи какие крыластые! Курбатовские... А хребет-то— чисто кто узлы навязал. В деда Данилу, вылитый. Из вашей породы один только Силан мелкорослый и был. Ну да ведь кому силу, а кому хитрость! Мне вон ни ума, ни силы доля не обрекла...— Легонько толкнула меня мочалкой в затылок.— Чего ты худой-то больно? Ай у Силана харч плохой был?.. Нет? А чего же у тебя мясо на костях тощее? Одни мослаки кожей обтянуты... Ну хватит, набанила я тебя!
Бабаня приподнимает меня под мышки, окатывает теплой водой и, обтерев куском холстины, шлепает по спине:
—Беги в закуток! Ложись да подремли с парку-то, а я твои рубашонки со штанами выстираю.
Лежу, окутываемый легким ласковым теплом. В избе светло, покойно. Так же покойно и у меня на душе. Прислушиваюсь, как бабаня полощется в корыте, изредка глухо покашливает, и думаю. Думаю неопределенно, как-то обо всем сразу, а потом приятная истома охватывает меня, и глаза сами собой закрываются.
Некоторое время еще слышу всплески воды в корыте, звон ковшика о чугун, шаркающие шаги бабани, а затем все эти звуки перемешиваются и становятся мягким, ровным шумом. «Так по вечерам шумит в Балакове Волга»,— думаю про себя. И будто с крутой горы открылись мне и Балаково и Волга. Удивительно!.. Волга шире, чем я ее знаю, а вода в ней такая прозрачная, что вижу, как струи гонят по голубому дну белый крупитчатый песок. С высоты на берег я не сбежал, а словно на крыльях спустился. Смотрю — плывет березовое полено. В руках у меня палка с крюком. Зацепил полено, тяну, а оно меня тянет. Досадно, что полено уплывет, кто-то поймает его, продаст и купит целых два фунта хлеба. От обиды готов заплакать, да оглядываюсь — дядя Сеня рядом.
«Не сладишь? — весело спрашивает он и сбрасывает поддевку с плеча.— Ладно, куда ни шло, помогу тебе! — Закатав рукава рубахи, он хватает полено и бросает его мне под ноги.— Принимай!»
От полена веет неприятным холодком. Я отодвигаю от него ноги, прячу их в теплый песок... И вдруг в песке что-то начинает шевелиться и царапает меня за пятку. Раз царапнуло, другой, третий...
Стало страшно, и я проснулся...
В ногах у меня сидел белобрысый мальчишка. Глаза у него большие, серые, и кажется, что в них то и дело пробегает юркое, с синеватым отблеском маленькое и хитрое существо. Нос у парнишки до смешного подвижной, и он то и дело шмыгает им. Шмыгнет — и тут же передернет плечами, проведет тылом ладони под носом и пристально посмотрит на меня.
—Ты кто? — спрашиваю.
—Акимка! — солидно отвечает парнишка и, в свою очередь, спрашивает: — А ты — Ромка? — и смеется тоненько и весело.— Знамо, Ромка, опричь некому.— Он кивает куда-то вверх.— Это тебя дед Данил привез. Ага? Я знаю, тятька твой потонул, а мамка умерла...— Хитровато прижмурив левый глаз, опять кивнул.— Волосья-то с башки бабанька, поди, состригла? Чисто барана она тебя оголдила
Оголдила — испортила, плохо постригла.
Смеяться Акимка перестал так же внезапно, как и начал.
Словно прислушиваясь к чему-то, он осторожно запустил руку за пазуху, неуклюже перекосил плечи и принялся чесаться, покрякивая от удовольствия. Потом встряхнулся и сказал с досадой:
С утра грызет, проклятая!
Кто грызет? — недоумевал я.
—«Кто, кто»! — передразнил он меня.— Блоха — вот кто! У нас их в избе — провальная пропасть. Зимой и то не переводятся.— Глаза его вновь насторожились, и он медленно повел плечами.— Во, сызнова пошла грызть. А, зубастая!.. Поймаю сейчас...
Он проворно стал на коленки, пригнул голову и словно нырнул в широкий ворот рубашки. С неуловимой быстротой стянул ее и расстелил на полу.
Без рубахи Акимка оказался тощеньким и узкоплечим. Под желтой кожей у него ясно обозначились ребра, а когда пригнулся, узловатая линия позвонков приподнялась, лопатки выперли и сгорбили его.
С удивлением наблюдал я за Акимкой.
Лицо у него напряглось, белесые брови сошлись к переносью и будто окаменели. Только кончик носа подрагивал. Медленно протягивая руку, он свел пальцы в щипок и вдруг пригнулся еще больше, опустил руку на рубаху, схватил с нее что-то и торжественно воскликнул:
—Попалась, вражина! — Глаза у него засверкали, брови пришли в движение, щеки зарумянились.— Знаешь какая?! — Сжав кулак, он поднял его на уровень лица.— Во, с овцу! Ей-пра!..
Но радостный свет тут же погас в его глазах, лицо вытянулось. Осторожно распрямляя палец за пальцем, он неотрывно смотрел на щипок. Вот уже раскрыта вся ладонь... Акимка растерянно смотрит около себя, медленно переводит глаза в мою сторону и огорченно произносит:
—Ускакала...
Ему будто стало тяжело поднимать руки, поворачивать голову. Посапывая и хмурясь, он лениво насунул на себя рубаху, заправил подол под поясок рядниновых1 штанов и, почти сердито посмотрев на меня, сказал с пренебрежением:
—Солнце на обеде, а он лежит, чисто колода!
Гляжу на Акимку и не могу понять: снится он мне или я проснулся и он — настоящий мальчишка?
Ты откуда пришел?
Во!.. — удивленно смотрит он на меня и чешет бровь.— Откуда пришел? Из стада. Дед Данила упросил часок стадо постеречь, а сам пошел и пропал... Ну, а как он пришел, я враз — в Дворики и к Дашутке прибежал.