Детство Ромашки

Григорий Иванович разоспался, похрапывает с тонюсеньким присвистом.

—Ромаш,— шепчет Макарыч и берет меня за голову,— ты Надежду Александровну помнишь?

«Как же мне ее забыть? Мы в Балакове в ее доме живем. Да я никогда ее не забуду!» — собрался я ответить Макарычу. А он опять зашептал:

—Она теперь и Журавлева и Ларина. Жена мне. Я молчал.

Макарыч, видимо, подумал, что я сплю, и осторожно высвободил руку из-под моей головы.

Григорий Иванович шумно повернулся, перестал похрапывать.

И вдруг полушепот Ибрагимыча:

—Когда Балаково ехать будем?

Ты поедешь утром, а я останусь. Думаю, осиновцы нас с Чапаевым сумеют отвезти.

Что ты! — испуганно откликнулся Ибрагимыч.— Один явлюсь — Александр Григорич голова моя сечет. Чего я ему скажу? Нельзя это! Спать давай.

Давай,— согласился Макарыч и, отслонившись от меня, задышал длинным спокойным дыханием.

Я почувствовал, что засыпаю. Но спал, казалось, одно мгновение. Когда открыл глаза, синий полусвет сеновала был пронизан узкими и широкими полосами белого света, в которых, кружась, золотилась пыль, а со двора доносился звенящий стук топора и треск ломаемых щепок. Макарыч сидел на пороге сеновала и что-то писал в книжечке, держа ее на коленке. Взглянул на меня и вновь принялся писать.

—Вставай быстрей,— сказал он, уже не оглядываясь. А когда я подошел к нему, указал на порог рядом с собой: — Садись.—Поворошил листочки в книжке и протянул ее мне.—-Ну-ка, прочитай.

Макарычев почерк, четкий и аккуратный, знакомый мне давным-давно, читался легко:

—«С 26 июля по 3 августа 1917 года происходил Шестой съезд нашей большевистской партии. Съезд был нелегальный. Временное правительство преследует большевиков, как преследовало самодержавие. Съезд нацелил партию на вооруженное восстание, на свершение социалистической пролетарской революции. Все ее боевые отряды, где бы они ни были, должны быть готовы к восстанию.

Вы являетесь руководителем одного из боевых отрядов партии с определенным заданием от нее. Вам дается указание сняться, покинуть подполье и со всеми людскими и материальными накоплениями, а также с оружием явиться в распоряжение того комитета, который вас уполномочил».

Окончив чтение, я поднял глаза на Макарыча. Он сидел, покусывая кончик карандаша, и угрюмо, из-под бровей смотрел на меня.

—Прочитай еще раз,— сказал он, а когда я прочитал, усмехнулся: — Вижу, не понимаешь. Это ничего. Сейчас, может, и не надо тебе понимать. Потом поймешь. А теперь это надо выучить. Слово в слово выучить, а затем прочитать. И знаешь кому? Семену Ильичу, дяде Сене.

И в том, что я прочитал в записной книжке, и в словах Макарыча было столько непонятного и удивительного, что я не знал, что сказать, и только смотрел и смотрел на него. Макарыч встал, отряхнул брюки и опять заговорил:

—Сегодня же и поедете в Семиглавый. В провожатых у вас Михаил Иванович будет. Чапаев тоже поедет. Сложится возможность попасть ему в Семиглавый — попадет. Только, кажется, все на тебя ляжет, Ромашка. Взрослому в Семиглавый нельзя: казаки схватят. Не испугаешься казаков?

Что я мог ответить? Сказал, что не испугаюсь, что видел в Осиновке Долматова.

—Вот и поедешь. Поедешь, разыщешь там конный военный пункт, спросишь хорунжего Климова. Этот Климов и будет Семен Ильич. Убедишься, что это он, прочитаешь наизусть, что в этой книжке написано. Понял? А сейчас пойдем завтракать. Книжку-то пока дай сюда.

После завтрака Макарыч вернул мне ее, велел пойти на сеновал и заучивать, что им написано.

37

Отправились мы из Осиновки после обеда. Серега с дедушкой едут на наших саврасых, а я с Чапаевым и Михаилом Ивановичем в полуфурке. Широкозадый корноухий мерин трусит и трусит. Едем то по дороге, то сворачиваем на целину и прямиком через пологие холмы и балки.

Григорий Иванович с Кожиным то заговорят, то замолкнут. Я смотрю, как, струясь, бежит дорожная обочина, и повторяю, повторяю про себя все, что заучено с листков из записной книжки Макарыча. Уверен, что знаю, помню не только слова, но где и какие знаки поставил Макарыч, а страшусь. И, повторяя, все время думаю: «Вдруг да забуду, вдруг да забуду?!» Правда, тут же вспоминаю, как Макарыч заставлял меня пересказывать написанное. Иногда он требовал этого неожиданно. Говорит, говорит о чем-нибудь да вдруг и прикажет:

—А ну, Ромашка, повтори, что ты заучил! Последний раз он заставил меня повторить в ту минуту,

когда я собирался сесть в полуфурок. Возле меня Акимка с Дашуткой, Максим Петрович с теткой Пелагеей. Они на случай, если я не вернусь в Осиновку, прощаются со мной. Акимка наказывает, чтобы я ему письма писал. Дашутка с теткой Полей, перебивая друг друга, просят не забыть бабане кланяться. А Макарыч потребовал:

—А ну-ка, прочитай заученное!

Прочитал. Он одобрительно качнул головой и, встряхивал мою руку, уже не строго, а весело и бодро сказал:

—Ну, Ромашка, не как тогда на пароходе с тобой прощаюсь. Увидимся. Не раз теперь в Балакове побываю. А дяде Сене вот еще что передай: ждет, мол, Макарыч, когда Шипов до Саратова доберется. Не забудешь?

И я начал повторять про себя, что Макарыч ждет какого-то Шилова в Саратове.

Раздался веселый раскатистый смех Григория Ивановича, и я прислушался к тому, что говорил Михаил Иванович:

—Попробуй окликнуть его дядей или запросто сказать: ты, мол, мужик и я мужик. Побелеет и за плеть схватится. Оскорбление полное. Не дядька и не мужик он, а казак. Чудные люди. С виду все красивые, как отборные, а старого от пожилого не отличишь. Все с бородами. Так у казаков по вере положено. Старинная у них вера, двумя перстами крестятся. Нами, русскими, брезгуют. Из своей кружки, хоть умирай, водой не напоят. А напоят, так враз эту кружку если не выкинут, то уж моют, моют, а затем свяченой водой окропят.

—Да неужто это правда? — смеялся Чапаев.

—Это еще что! Слушай, вот что уж при мне сотворилось, на глазах. Ну, увидали они: царя не вернуть, революция вширь пошла, мужики землю требуют. И до чего же они додумались? Решили революцию к себе не пускать. На первом же полустанке — а он как раз на ихней земле, в Семиглавом Маре, дорогу порушили, и поездам ходу нет. Ну, а по дорогам, что из мужицких губерний на земли уральского казачьего войска легли, верховых казаков на посты выслали. Стоя г.

Не пускают революцию. С нашей-то стороны они еще не совсем отгородились, а вот с самарской верст на двадцать всю степь выжгли. Неделю целую небо в зареве стояло, дым и вонючую гарь до Осиновки доносило. В общем, кондовый народ— уральские казаки, царевы любимцы. Они его плетями да шашками охраняли, а он им всякие привилегии.

Завечерело, и Михаил Иванович свернул корноухого к небольшому прудку в балке.

—Покормим, попоим коней и дальше тронемся. К утренней зорьке как раз у семиглавской грани будем.

Распрягли лошадей, спутали, пустили пастись, разожгли костер и до полуночи проговорили о казаках. Михаил Иванович утверждал, что к революции их за волосы не подтащишь. Редкий казак в бедняках окажется, да и то ненадолго. Степи в вольном владении, ни податей тебе с них, ничего. Слушать Кожина было интересно. За все время только Серега раз перебил его, спросив:

Дядь, а Семиглавый почему называется так, да еще Маром?

«Мары» по-казачьи—«горы»,— принялся объяснять Михаил Иванович.— Ну, горы не горы, а вроде бы курганы высокие. И вот их вокруг поселения семь. Семь, значит, маров. Там селенье-то — и ста дворов нет, а назвали звонко. Да вот подъедем к нему, поймешь, отчего он Семиглавый.— С этими словами Кожин поднялся, потягиваясь, посмотрел на бегущий в облаках месяц и приказал запрягать коней...

Заря только-только положила первую малиновую полосу на краю степи, ночь еще держалась по балкам. Мне казалось, что мы еще долго будем ехать. Но Михаил Иванович остановил корноухого и заявил: