Страница 126 из 146
Не получилось у них ничего! Не даемся мы им в руки.
Вот, вот, в этом и дело! — оживился Макарыч.— Революция идет не по желанию одного, двух или трех человек. Вот фронт, например, окончательно разваливается. При генералах, офицерах солдаты бегут домой. Что им важнее: мир или война? Мир, конечно. А Временному правительству — война. Солдат миллионы, а за ними миллионы их отцов, жен, детей. За войну только несколько тысяч капиталистов да помещиков. А революция идет по желанию не тысяч, а миллионов людей.
Акимка, сидевший возле меня и все время перебиравший плечами, будто ему было зябко, спросил:
А ты, Павел Макарыч, на сходке у нас говорить станешь?
Если будет сходка, стану.
Будет,— уверенно заявил Акимка и крикнул через стол, обращаясь к отцу: — Ведь будет, тятька?
Максим Петрович кивнул.
Вернувшийся из бани Ибрагимыч за стол не сел. Жарко. Расстелил на полу бешмет, подвернул под себя ноги и, опершись спиной о стену, попросил Дашутку подавать ему чаю.
Когда же заговорили о сходе, он вдруг рассмеялся:
Сходка для человека — дело невыгодный. На ногах стоять долго надо. А революции от сходки большой польза.
Это правильно,— подтвердил Кожин.
В избу вошел Григорий Иванович. Вытирая вышитым рушником распаренное в бане лицо, спросил, сюда ли он попал.
—Сюда, сюда! — откликнулся Михаил Иванович, подвигая к столу табуретку.
А Ибрагимыч, вдруг схватившись за голову, тоскливо воскликнул:
О-ой, Данил Наумыч, какой большой беда ты сделал! Дедушка, потянувшийся было за карасем, опустил ложку.
Что такое?
На какой шайтан ты такой раскрасивый девушку в Балаково прислал? Григорий Чапаев сапсем душой сморился. Ему революцию тащить надо, а он, куда Наташа свои косы несет, туда и смотрит.
Ибрагимыч шутил. Всем стало весело. Я тоже рассмеялся. Но тут же почувствовал, что смеюсь не от души, а потому, что все смеются.
—Зачем смеешься? — словно бы обиделся Ибрагимыч.— На такой девушка глядишь — думать перестаешь. Увидал я Наташу, башка тоже кругом пошла. Такой девушка бог, должно, для себя лепил.
И опять все смеялись. Мне же почему-то стало грустно.
Ибрагимыч принялся пить настой из «матрешки». А за столом вновь завязался разговорно предстоящем сходе. Я слушал его вполуха, мечтая поскорее вернуться в Балаково, увидеть Наташу. И вдруг среди беседы Макарыч повернулся к дедушке и сказал:
—А в Семиглавый, Данил Наумыч, придется поехать. Не за горкинскими нетелями. Есть дела поважнее. Между прочим,— обратился он к Михаилу Ивановичу,— сколько от Оси-новки до Семиглавого?
—Верст под сорок наберется.
Макарыч покусал кончик уса, подумал и сказал:
—Посоветуемся еще. Сход проведем и подумаем. Так, Григорий Иваныч?
Чапаев согласно кивнул.
35
Максим Петрович, Макарыч и Григорий Иванович ушли на сход, а мы еще только собираемся. Акимка смазал головки сапог дегтем, долго протирал их куском суконки, а затем принялся тщательно выравнивать напуск из штанов на голенища. И, уж казалось, совсем собрался, да вдруг осмотрел рукава рубахи, недовольно крикнул в горницу:
—Мамк, я в грязной рубахе, что ль, на сходку пойду?
Из горницы выскочила Дашутка. Темные волосы волной по плечам, по спине, в руках длиннозубый деревянный гребень. Окинув Акимку взглядом с головы до ног, она собрала в горсть волосы, медленно повернулась и сказала:
—Иди уж, в укладке твоя чистая-то, сверху.
Явился он в полотняной рубахе, подпоясанной узким желтым ремешком с черной пряжкой. Мы вышли на улицу.
Серега, по-птичьи скосив глаза, глянул на Акимку и с ядовитой усмешкой протянул:
—А ты, гляжу, ух какой!.. Ровно к попу на исповедь наряжался.
Акимка дернул козырек картуза, заправил за уши непокорные волосы, сердито откликнулся:
—Молчи, раз ни шишиги не понимаешь!
—А чего понимать? Сходка, чай, не свадьба. Акимка отвернулся от него и, толкнув меня локтем, кивнул
на тот и на другой порядок улицы:
—Видал?
На всех воротах, а кое-где и на ставнях окон белели листки. Помолчав, Акимка опять подтолкнул меня и сказал:
—С вечера не было, а утром я всполохнулся, а они будто светятся. Прочитал. Больно хорошо написано. Только сверху слово непонятное. Писано крупно, а непонятно. Вызванивание какое-то.— Он покрутил головой и отмахнулся.— Вызванивание... Непонятно!
Догадавшись, что это расклеено воззвание, которое с таким старанием было написано мною, я кинулся к ближайшему листку. Читал заглавное слово, и у меня получалось, как у Акимки: «Вызванивание». Уши, щеки и будто вся голова у меня вспыхнули от стыда.
Позади меня угрюмо и натужно, словно вытягивая что-то тяжелое, складывал это слово Серега:
—«Вы-о...Во...Зы...зы...вы-а... Воззва...ны-и-е. Воз-зва-ние. Воззвание»! — радостно воскликнул он.
За Серегой и я увидел, что слово «воззвание» было написано без ошибки.
А Серега передразнивал Акимку:
—Эх ты, «вызванивание»! Вызвонился укорять: «молчи» да «ни шишиги не понимаешь»... Ежели я ни шишиги, то ты ни лешего... Надел чистую рубаху и думает: ух ты!..
Акимка остановился, поднял палец и, глядя вверх, приглушенно сказал:
—Слушайте-ка!
Серега задрал лицо вверх. Я тоже глянул на небо. Оно было чистое, голубое, и на нем — ничего, кроме ослепляющего солнца. Но Акимка тем же приглушенным и таинственным голосом продолжал:
—Ермолавна, Михаилы Иваныча жена, кричит. Намедни у нее помело пропало. Ищет, горюха, не сдогадается, что оно у Сереги вместо языка болтается.
Серега с недоумением смотрел на Акимку, а тот уже толкал его в плечо и отрывисто говорил:
—Горазд смеяться. До сходки дойдешь, узнаешь, зачем я в новой рубахе. Почуешь, как нас там приветят.
Ну да! — с сомнением заметил Серега.
Вот тебе и «ну да»! Слышь, как там гудит?
Я давно прислушивался к перекатывавшемуся гулу, похожему на отдаленный шум непогожей Волги. С улицы мы повернули в заброшенный двор и, пройдя его, сразу же оказались на широкой площади. Она полого-полого поднималась, и там, на ее выровненной вершине, возвышалось белокаменное здание с широким крыльцом, обнесенным перилами. Крыльцо с трех сторон обложила темная густая толпа. Во все стороны она раскидывала отножия, и эти отножия шевелились, цветисто пестрели полушалками, кофтами. К краям отножия редели, и в них юрко шмыгали ребятишки, подбоченясь, прохаживались парни, выпустив из-под картузов пышные чубы. Девушки, сбившись в стайки, перешептывались, хихикали.
—О-о, гляньте, Каторжный пришел! — взвизгнула курносенькая девушка, тараща глаза на Акимку.— А рубаха-то на нем глаженая. Митяй, глянь!
Стайку девушек растолкал паренек в сиреневой рубахе, перепоясанной ниже талии черным витым поясом с красными кистями. Клещеногий, широкий в груди, он шагнул, толкнув картуз к затылку, и остановился перед Акимкой.
Ох, и хороша морда для раскраски! — процедил парень сквозь зубы и медленно принялся засучивать рукав рубахи.
Твоя, никак, пошире будет,— отступая на шаг и вздергивая рукав своей рубахи, отозвался Акимка.— Щеки-то как пузыри. Налетай, чего же ты? — крикнул он, весь поджимаясь.
Мы с Серегой, перемигнувшись, стали по бокам Акимки и тоже потянули рукава к локтям.
В эту минуту между нами и Митяем появился человек в посконных шароварах, вправленных в белые чесанки. На нем была гимнастерка, серая солдатская шапка, из-под которой вихрились светлые кудри. Белолицый, конопатый, он молча хлестнул Митяя тылом ладони по губам, а на нас глянул и сурово спросил Акимку:
Не знаешь его, что ли?
Да знаю! — с досадой откликнулся Акимка.
А связался!
Так наскочил же. А что же я, ждал бы, когда он мне...
Ну ладно, не шуми,— перебил его человек.— Пойдем, я тебя проведу, где все и слыхать и видать. Да и этих сагуя-новских подпевал там нет. Гости, что ли, ваши? — кивнул он на нас с Серегой и махнул рукой: — Держитесь, хлопцы, за мной.— Он шел и, словно упрекая, говорил: — К самой возне-то опоздали. Твой батька, Аким, с крыльца постановление уезда читал и жалобу, что правительству была послана. Как вычитал, чтобы мужики сено вернули да штраф платили, сход и взворочался. Давай, кричит, жалобщиков! Кто они такие есть? Сагуянов сунулся было речь держать, а его с крыльца за полу. Пуговки у него с пиджака, как воробьи, в разные стороны. Видишь, крыльцо-то пустое. Все на совет ушли и за почтарем послали, чтобы он с телеграфной ленты фамилии жалобщиков прочитал. Давай, давай, ребята!..