Детство Ромашки

Кляну, всех кляну! И бога и демона! И власть эту окаянную!

А ты постой, постой, Кузьмичиха! — гладил ее по рукаву Прокофьич.— Постой грешить-то. Власть-то от бога, ему и служить.

Да, в лоб ее стегани, эту власть! — подскочил на костылях Перегудов.— Выходит, опять воевать?! Гибни, мужик, калекой оставайся! А за что?! — Выпустив из-под руки костыли, он оперся на стол, и глаза его заметались, будто разыскивая что-то.— Похоже, не то я сказываю? — растерянно спросил он и тут же тряхнул головой.— Нет, как раз то самое. Значится, во властях во временных теперь Керенский. А кто он? Чуется, не мужик и не рабочий человек. И решение мое такое: смещать эту временную власть, как и царя сместили!

Правильное решение! — одобрительно воскликнул Андрей Филимонович, хлопая по плечу Перегудова.— При таком решении, Коля, не годится расстраиваться. Садись. Почитаем сейчас про иное—про то, как ее, эту временную, смести к бесу! — Он выхватил из-за борта слегка помятую газету и развернул ее.— «Правдой» называется эта газета,— нахмурив брови, глухо сказал он.— Керенский запрет на нее наложил, а людей, что в ней пишут, в тюрьмы, как и при царе. Ну, про это потом, а сейчас на-ка, молодой человек! Голос у тебя внятный, и читаешь ты без спотычки.— И Андрей Филимонович протянул мне газету.

Я читал долго. И тишина была такая, что временами казалось, будто в горнице никого нет, все ушли.

23

Из Мавринки выехали в добрый полдень. Перегудов ни за что не хотел отпустить нас без угощения. Агаше приказал затевать блинцы, Кольке — умереть, а курицу изловить.

—За все доброе, что вы в Мавринку привезли, я бы и барана повалил, Данил Наумыч. Да ишь, не мемекает баран-то. Пока воевал, Агаша моя все прожила, одну чистоту оставила.

Как дедушка ни отговаривался, Перегудов настоял на своем. За столом требовал не оставлять в мисках и маковой росинки, а сам пробавлялся сухариками с молоком, весело уверяя, что от сухарей мало-помалу нога отрастает.

—Бают, от блинцов скорей бы отросла, да ишь, у меня промеж кишок осколок от снаряда гуляет. Часом не утерпишь, хватишь чего-нибудь с жир>ком, он, подлец, так-то во мне заколобродит, что я кричу, а Агаша и того пуще. Криком только и спасаемся. Ей-ей!

Когда прощались, он еще раз заверил дедушку, что в Пе-рекопное выедет завтра на зорьке.

Тоже ж живут там, как кроты в земле. Слышат, а что к чему, не поймут. Отвезу им газетки-то правдашние. Вроде бы и я заодно с тобой революцию развозить стану. А чего же? Жизнь моя на короткой стежке топчется, но до краю-то ее, гляди-ка, чего ни есть и сотворю. Григорию Иванычу скажи: Николай Перегудов последнего креста еще класть не собирается. Поживет еще он.

Просторной души человек,— покачивая головой, сказал дедушка, когда мы выехали за ворота.

А я уезжал с чувством теплого, сердечного уважения к Пе-регудову. Больной, искалеченный, а не унывает, сеет вокруг себя живое, забористое веселье. Хотелось хоть капельку быть похожим на него.

По пути мы заехали за Андреем Филимоновичем. Он кинул в задок фургона небольшой старенький чемоданишко, потеснил Серегу и, забирая у него вожжи, сказал:

—До Ершей я за кучера.

—Сильно коней не гони! — недовольно бросил Серега. Но лошади, видимо, застоялись, без понукания дружно

взяли ровную рысь, и скоро Мавринка скрылась за пологим холмом. Началась степь. Равнинная и пустынная, она млела под солнцем, ослепляла своим простором. А там, где ее края сливались с небом, текло и подрагивало серебристое марево.

Дедушка, не спавший больше суток, вытянулся во всю длину фургона и уснул. Мне тоже дремлется. Я давно налюбовался степной пестротой: разливами золотистых пшениц, возникающими и исчезающими по низинным местам миражами, похожими на озера. Все это было мне давным-давно знакомо.

Сереге степь в диковинку. Он то и дело спрашивает Андрея Филимоновича и, удивляясь его ответам, восклицает:

Ух ты, дела-то какие! Значит, она как от Волги взялась, так и пошла, и пошла!..

Так и пошла на тысячи верст.

Ух ты! Вот бы нам под Рядное хоть вон энтот краешек с низинкой. Ой и зажили бы наши мужики!

Ишь чего захотел! Краешек тот с низинкой — вечный участок богача Жулидова. Он с ваших мужиков за него шкуру от маковки до пят сдерет.

А он кто? — интересуется Серега.

Человек, конечно,— безразлично отвечает Андрей Филимонович.— Ни разу его не видал, а люди говорили, старик древний, ходить не может, на коляске его по комнатам возят...

Я слушаю и не слушаю беседу Сереги с Андреем Филимоновичем, думаю о том, как мы приедем в Осиновку, как нас встретят Поярковы, Акимка...

Фургон широко и плавно заколыхался, дорога под колесами загудела, а в лицо пахнуло прохладой и запахом болотной травы. Пересилив дрему, я открыл глаза. Мы ехали по плотине под тенью раскидистых верб. Из-за мохнатых стволов и кучерявых зарослей ивняка сквозила сизая гладь воды, под пологим скатом слева стлалась широкая низина, а по ней паслось пестрое стадо.

Мы уже были на съезде с плотины, как от стада отделился человек и, размахивая шапкой, побежал нам наперерез. Андрей Филимонович придержал лошадей. Человек спешил, на ходу подсовывая под кушак полы домотканой свитки. Приблизившись, радостно воскликнул:

Никак, ты, Андрей Филимоныч?!

Я, я, дядя Тимофей. Здравствуй!

Ой, как гоже, что ты! —Человек схватил обе руки Андрея Филимоновича, затряс их. Его опаленное до лубяного цвета лицо было в поту. Русая борода из мелких колечек пушилась по щекам, стекала от уголков губ на шею и валиком обегала подбородок, оставляя его голым.— Гляжу, едут люди, я от стада-то рысью. Думаю: кто б ни ехал, остановлю. А это ты, дорогая душенька! — Тимофей опять схватил руки Андрея Филимоновича и, горестно сморщившись, закрутил головой.— Задержись на часок, Христом богом молю!

Дедушка приподнялся и, проворно перекинув ноги через

борт короба, принялся выбирать из бороды застрявшее сено.

—Не я подводе хозяин, дядя Тимофей,— ответил Андрей Филимонович.

Синий глаз скользнул по дедушке, притух, повлажнел, но вдруг опять просиял. Тимофей приложил руки к груди, поклонился и заговорил вздрагивающим, осевшим голосом:

Сделай милость, задержись на часок. Не знаю, как звать-величать, а как милостыню прошу, задержись! Не то я, ей-ей, человека убью!

Да ты- что, Тимофей? Или тебя бешеный волк укусил? — сказал Андрей Филимонович, соскакивая с фургона.

У Тимофея перекосилось лицо. Как в ознобе, он передернул плечами и со стоном ответил:

Ох, должно, пропадать мне! Истинное слово, пропадать!

Далеко ли до Ершей?—спросил дедушка, спускаясь с фургона.

Где там далеко! Хорошим ходом и часу не проедешь,— откликнулся Тимофей.

Ну-ка, ребята, распрягите коней,— распорядился дедушка и указал в глубину низины.— Отведите туда, спутайте. Нехай травки пощиплют.

Ой, дорогая душенька! — обрадованно всплеснул руками Тимофей. Потом отбежал на просторную поляну, заросшую стелющимся желтым клевером и вьюнком, сбросил на него свою свитку, крикнул: — Присаживайтесь тут, а я живым манером! — и затрусил куда-то за плотину.

Когда мы, спутав саврасых, вернулись к фургону, Тимофей спускался с плотины с объемистым кувшином в руках. За ним спешила статная девушка в пестреньком сарафане, ладно облегавшем ее стройный стан. На плечах у нее лежал зеленый полушалок, а из-под него пузырились широкие рукава вышитой сорочки. Длинные, до колен, косы отлетали под локти. В одной руке она держала на деревянном кругу крутобокий каравай, а в другой — три медные кружки и пучок зеленого лука.

Первым подбежал Тимофей. Опустил кувшин на землю, виновато произнес:

—Извиняйте, кваском попотчуйтесь... чем богат...