Детство Ромашки

1 Шабёр — сосед.

А теперь у нас вон какие дела пошли. Осиповка оврагом на две половинки разрезана. Через овраг — мост. По ту сторону село Бугровкой зовут, а по эту — Тамбасы. На Бугровке плохие жители, бедные, а в Тамбасах всякие, но богатых много. И они там свою революцию проводят. У них там Са-гуянов да наш хозяин Жиганов с зятем казаком из Семиглавого Мара всеми делами воротят. Намедни пришли они к тятьке и сказали: «Мы вам не подчиненные и избираем свой Совет депутатский». Вот как! Тятька теперь с бугровскими бедняками свою революцию ведет, а Сагуянов — свою. Сейчас тятьке стало легче. Солдаты с фронта пришли, все как есть большевики, и тятьку в обиду не дают. Бедные мужики с Там-басов тоже к тятькиному Совету присоединяются. А теперь нашу жизнь опишу.

Мамка боится, как бы нас не поубивали, и криком кричит, уговаривает тятьку уехать домой, в Дворики ай в Бала-ково. Тятька на нее однова рассердился и сказал: «Не кричи и не проси. Никуда я не уеду. А ежели бы и уехал, лучшего не будет. Революция по всему миру идет, а я ее до смерти не брошу. Тысячи мук за нее принял и еще столько же приму». А меня мамка совсем затуркала. Ладно там ругает, а то в волосья вцепится, а отцепиться не может. Как прогляжу, за руки ее не схвачу, то замолотит. Если бы не Дашутка, давно бы я без волос остался. Я же какой! Мамка мне слово, а я ей десять. Ну, и завяжется у нас неразвозная. Дашутка враз нас помирит. Знаешь, какая она стала! Как глянет, так прямо душа мрет. А тут еще беда. Без меня она ни в жизнь за стол не сядет. А рассерчает ежели, то совсем не жрет. Прямо такая мне с ней жизнь невозможная, и сказать нельзя. Я было с дядькой Иваном в Балаково собрался. Да где же! Мамка в слезы, а Дашутка так поглядела своими глазищами, что у меня и сердце оторвалось. Ну вот, всю тетрадку исписал. Теперь жду ответа, как соловей лета. А затем низкий вам поклон от всех наших. Писал Акимка Поярков...

Ответ слать будете, на конверте пишите: в село Осиновку, Узенского уезда, в казенную избу на Речной улице Акиму Максимовичу Пояркову.

Я читал и перечитывал письмо до тех пор, пока бабаня не вернулась и не позвала меня домой.

...У дедушки на коленях рубаха из черного сатинета с белыми пуговицами на вороте. Он водит по ней рукой, любуется. Про трубку забыл, и она попусту дымит в его огромной горсти. Бабаня стоит за моей спиной, и я слышу ее прерывистое дыхание, сдержанные возгласы удивления.

Для себя пятый, а для них второй раз перечитываю Аким-кино письмо, и мне все время кажется, что он где-то затаился в горнице и рассказывает, рассказывает...

— Вон что у них идет! — будто про себя произносит дедушка и тянется к тетрадке.— Ивановна, достань мне очки, пожалуйста. В укладке они, в левом сусечке.

Бабаня принесла очки, присела на краешек лавки и, громко сморкаясь в фартук, тоскливо сказала:

—Хоть бы во сне с ними повидаться!

Нацепив очки, дедушка долго приноравливался к чтению. Но вот по его лицу разлилась добрая улыбка.

Уж такой-то Акимка зоркоглазый малый, что и слов не найдешь хвалить! — восхищенно произнес он.— Ишь ведь чего пишет. Две власти у них. Одна, выходит, сагуяновская, а другая — его да отца, Советская.

У нас тоже,— заметил я.— Позавчера Александр Гри-горьич говорил, что большевики как соберутся, так и Совет получается. Акимке я завтра письмо напишу.

Не надо, сынок. Через недельку, а то и дён через пять увидим Акимку. В Семиглавый Мар-то как раз через Осинов-ку поедем. Вот уж глаза в глаза друг дружку и расспросим. А сейчас давайте-ка пожитки складывать. Завтра выбираться нам из флигеля. Евлашиха сюда въедет.

А мы? — спросил я, сам не понимая, чего так испугался.

А мы прямиком в домок Надежды Александровны.— Дедушка вынул из кармана связку ключей на цепочке, что когда-то принес Серега, и погремел ими.

15

Утром, чуть стало светать, явилась Евлашиха. Она купила флигель со всем, что в нем было, и, усаживаясь в плетеное кресло за столом, заявила:

—Окромя посуды с рогачами да вашей одежки, ничего не дозволю вывозить. Тут все как есть мое!

Ни бабаня, ни дедушка ничего ей не ответили. Они связывали в рядно матрацы и одеяла. Я складывал в короб .чу-гуны, ведра и часто выбегал на улицу посмотреть, не едет ли Махмут Ибрагимыч на своем Пегом, чтобы поскорее вывезти нас.

Пегого пригнал Серега. Вбежав в горницу и увидев Евла-шиху, он испуганно вобрал голову в плечи и попятился.

—Глянь,— всплеснула руками Евлашиха,— и этот тут! Ну и злодей этот Горкин, всех галахов возле себя собрал...

Меня взяло зло. Я шагнул к Евлашихе и, глядя ей в заплывшие глаза, сказал:

—А вы живоглотка и жмотка!

Она ахнула, отвалившись к спинке кресла, и будто обмерла.

Однако, когда мы погрузились, выплыла на крыльцо, неуклюже, бочком спустилась по ступенькам и принялась обходить воз то с одной, то с другой стороны.

—Ну-ка, трогайте, ребята! — незнакомо крикливо бросила бабаня, направляясь к калитке.

За воротами я оглянулся. Евлашиха стояла посреди пустынного двора, как забытая в поле копна — темная, осевшая, одинокая.

Второй раз я оглянулся на повороте в переулок, и мне стало грустно. Флигель показался особенно уютным, красивым. Окошки в голубых ставнях провожали меня тусклым растекающимся мерцанием. В его стройных ошелеванных 1 стенах прошло и окончилось мое детство, и расставаться с ним было жаль.

Серега, примотав вожжи к оглобле, шел рядом с Пегим. Из-под его босых ног вспархивали желтые дымки пыли. Я, стараясь побороть в себе тоскливое чувство, следил, как они рассеивались над черными кочками дорожной обочины.

Воз внезапно остановился, а Пегий коротко и ласково заржал. Я глянул мимо воза вперед. По улице нам навстречу мчался Ибрагимычев рысак. Темная грива коня полоскалась под белой дугой. Сам Махмут сидел не на козлах, а на пассажирском месте. Не доезжая до воза, он круто свернул пролетку к бабане, шедшей по тропинке вдоль порядка, что-то сказал ей и направил рысака прямо на меня. Поравнявшись, крикнул:

—Садись проворно! — Подхватив меня под руку, толкнул на сиденье рядом с собой.— На Волга тебя везем,— строго сказал он.

А когда рысак вынес пролетку на холмистый пустырь за Балаковом, носком сапога показал под козлы:

—Гляди туда.— Там лежала толстая кожаная сумка с медной круглой пряжкой.— Бери его. Листовка там. Сейчас Кривой балка будет, ссаживаем тебя и обратно Балаково скачем...

Кривая балка — в зарослях шиповника и серого ветляка. Махмут осадил коня, и, кивая в сторону Волги, торопливо заговорил:

—Наши все там — Чапаев, Пал Палыч, вся знакомый

Шелевка — тесовая доска. Ошелёванный -обитый досками.

там. Их находи. Говори им: сумка — листка важный. Его надо народу давать, чтобы читал, разум набирал. Солдат с пароходом плывет, ему тоже листки бросать надо. Лександр Григорич приказал. Понятно?

Поворачивая пролетку, Ибрагимыч крикнул:

— Гляди хорошенько!

16

Я бегу к пристани. Крутояры противоположного, саратовского берега Волги, в темных облаках леса, в серых и желтых осыпях, надвигаются на меня. Но вот уже и сама Волга. Белесое небо тускло отсвечивает в тихой, будто замершей воде. Река, как и небо, пустынна, и только на перекате близ Инютинова закоска чернеет заякоренная баржа с оранжевым кругом на шесте. А у пристани — ярмарочное столпотворение. По береговой вершине — повозки с поднятыми оглоблями, стянутыми чересседельниками. Возле них на привязях лошади, верблюды. И народ, народ, куда ни посмотришь...

Мечусь между людьми, взбегаю на бугорки, всматриваюсь в колышущуюся и рокочущую говором толпу, ищу кого-нибудь из своих и не нахожу. Сбегаю к сходням, поднимаюсь на пристань, сквозь плотную и жаркую тесноту пробиваюсь на балкон — и нигде ни одного знакомого. Устал, пот заливает глаза. Остановился, прислонившись к перилам, дышу влажной прохладой Волги. Рядом со мной, лежа грудью на перилах, покуривает мужик. Лица не вижу. Из-под картуза на коричневую шею падают кольца смоляных кудрей. Не говорит, а гудит, видимо, старику, что топчется возле него: