Страница 105 из 146
Я уже попятился к двери, намереваясь скрыться, но тут Евлашиха приподнялась и, вытаращив глаза, закричала на бабаню:
Ты чего расселась, как пень дубластый? — и так мег-нула конец шали, что он едва не угодил по лицу бабани, а ворошок пуха смёл с ее колен. — Стене я говорю, что ли?!
Какая же ты зевластая! — осуждающе сказала бабаня, собирая пух в горсть.
А Евлашиха не унималась.
—Знаю, знаю! — размахивала она концами шали.— Заодно с Горкиным! Забирай свои лахуны!
В момент, когда Евлашиха выкрикнула: «Забирай свои лахуны!» — я был уже возле нее, схватил пухлые кисти рук и перекрутил их. Она взвизгнула. Я, глядя ей в глаза, толкал и толкал ее до самой двери. Евлашиха утробно охала, испуганно таращила глаза. Я вытолкал ее в прихожую, на крыльцо и прихлопнул дверь. Сделал вс§ это спокойно и расчетливо, но на душе у меня было мерзко.
Бабаня стояла в прихожей и укоризненно качала головой.
Что уж ты, Роман! Для чего же ты ее так?.. Евлашиха стучала в дверь, сипло выкрикивала:
Отложи дверь! Враз отложи!
—Иди,— кивнула бабаня к выходу из горницы.— Разгорелся, словно солома на ветру. Иди говорю! — прикрикнула она.— Ежели что, и сама с ней расправлюсь.
В одну минуту я натянул сапоги и выскочил на крыльцо.
Евлашиха сидела под грушей, обессиленно откинувшись спиной на ствол. Комкая в коленях шаль, она порывалась что-то сказать и не могла — мешала одышка. Бабаня стояла перед ней, сунув руки под фартук, и не то с презрением, не то с сожалением говорила:
Помолчи. Я тебе не свекруха, не мачеха-лиходейка. В разных краях выросли и состарились. Не закинь судьба в Балаково, век бы тебя не увидала. Сколь ты меня узнала, гадать не стану. Только я вот тут вся. Из этого дома уйду — такая же останусь. Знаю, купила ты флигель и вольна им распоряжаться. Но демонить меня не дозволю. С тобой да с Горкиным я за все блага земные не породнюсь. Один раз я выстояла твой крик. Думаю, собака лает, а ветер носит. В другой раз закричишь — не устоишь, Евлампьевна. Прямо говорю, душевно.
Все же отнял у меня Горкин. Изничтожил он меня, души лишил! — стонала Евлашиха.
Да не срамись ты! Души тебя лишили! А подумала бы, есть она у тебя, да какая? Ведь чего ты сюда прибежала? Кричать, чтобы мы живей из флигеля выбрались? Выберемся.
Только не пойму я, Евлампьевна, зачем он тебе нужен? Не устояла с капиталом, а из этого флигеля тебе одна дорожка — на погост. Дышишь-то уж из последних сил.
Что ты меня хоронишь?! — взвизгнула Евлашиха.
Сиди, сиди, отдышись, в разум войди.
—Хоронить!.. Меня в ступе не утолчешь. Я еще крылья-то разверну! На меня еще покрасуются!..
В калитку вошли дедушка, за ним Горкин и Махмут Ибрагимыч.
—А я слушаю: кто это скандалит на все Балаково? — смеясь, воскликнул Дмитрий Федорович.
Евлашиха затряслась и, почернев лицом, выкрикнула:
—Уйди, разоритель, зенки выдеру!
—Одурела баба! — отмахнулся Горкин, направляясь к крыльцу. Поравнявшись со мной, задел локтем, кивнул к дверям: — Ну-ка, иди за мной!
Я остался на месте.
—Ах ты ерш озерный! — Он со смехом потянулся к моему уху.
Я спокойно отстранил его руку, сказал:
—У вас свои есть, за них и хватайтесь!
—Правильно мыслишь. Молодец! — И Горкин толкнул меня в грудь.— Ну парень! Такие мне по нраву. Наумыч! — крикнул он дедушке.— Гляди, какой Ромашка-то! Кончится кутерьма с революцией, разверну опять дело в Балакове, посажу его в конторе за главного.
Она не кончится,— сказал я, не глядя на Горкина. Он, видимо, уже забыл, о чем говорил, и спросил:
Что не кончится?
—А революция, говорю, не кончится,— рассердился я, убегая с крыльца.
Минут пятнадцать — двадцать я колол дрова, выбирая самые сучковатые поленья, а потом за мной пришел дедушка и позвал домой.
—Ну-ка, ерш, присаживайся,— весело встретил меня Горкин, выбрасывая из саквояжа чистый лист бумаги, ручку и чернильницу с золоченой навинчивающейся пробкой.— Пиши!—Откинув полы пиджака и сомкнув на пояснице руки, он заходил по горнице.— Пиши так: «Доверенность. Я, гиль-дейный купец Горкин Дмитрий Федорович, вручил сию доверенность крестьянину Курбатову Данилу Наумовичу на право получения трехсот голов бычков и нетелей в хозяйстве скотопромышленника Уральского казачьего войска господина полковника Овчинникова Ульяна Аристарховича, расположенном в поселении Семиглавый Map. Сия доверенность одновременно является свидетельством на право перегона скота от Семиглавого Мара до слободы Покровской».— Он взял у меня доверенность и, слегка колебля лист и дуя на него, проговорил:— Все! Зискинд печать прихлопнет, и можно выезжать.— Махнул доверенностью в сторону дедушки.— Что там тебе, Наумыч, в дорогу — брезенты, мешки, муку, пшено,— бери безотчетно. Ключи ж от амбаров у тебя. А ты, Ибраги-мыч, давай ищи фургон и пару коней надежных.
Ох, верткий ты, Митрий Федорыч! Балаковский купца сапсем руки опускал, а ты, как сазан-рыба, прямо через невод прыгаешь.
А-а, балаковские!..— сворачивая доверенность и вкладывая ее в бумажник, пренебрежительно протянул Горкин.— Башку потеряли твои купцы балаковские. Староверы, олухи царя небесного! Ну, а я и без земного и без небесного царя обхожусь.
Мне надоело слушать горкинскую похвальбу. Я поднялся и, не сказав ни слова, пошел из горницы.
Евлашихи во дворе уже не было, а бабаня беседовала у калитки с высоким сухопарым мужиком. Держа шапку под локтем, он неуклюже копался в мешке и, поднимая лицо, что-то говорил ей.
—Да ты хоть во двор зайди,— просила его бабаня.
Он встряхивал русыми волосами, огребал рукой светлую бороду и отмахивался:
Ни-ни, любезная! И так душой изболел. И не обессудь, не обессудь...
Ромашка! — взволнованно позвала меня бабаня.— Из села Осиновки человек-то. Письмо нам от Поярковых.
Я подбежал к калитке в ту минуту, когда мужик достал из мешка и передавал бабане небольшой сверток и сложенную пополам тетрадь, перевязанную черной шерстяной ниткой.
Господи,— схватила его за руки бабаня,— да зайди хоть на минутку! Расскажи, как они там...
Матушка, не могу.— Мужик приложил руку к груди.— Кони на Волге стоят. За сыном я. Телеграмму получил: встречай в Балакове с пароходом. Я, знамо, прямо к пристани. Двое суток в пути-то. Поставил коней, мальчишку подрядил постеречь, а сам вас кинулся искать, душой измаялся. Ну-ка да пришел он, пароход-то?!
В таком разе я тебя провожу, расспрошу...— Бабаня сунула мне сверток, тетрадку и заспешила за мужиком.
Сорвав с тетради нитку, я на ходу развернул ее и сразу же догадался, что это писал Акимка. Строчки не по линейкам, а волнами то над ними, то под ними. Буквы то направо клонятся, то налево. С первой же фразы я будто увидел Акимку перед собой, услышал его сбивчивый, торопливый голос:
Здравствуй, Ромашка, и ты, бабанька Ивановна, и ты, дедушка Данила Наумыч! Дай вам бог не хворать и сытыми быть. Пишу вам я с земным поклоном, Акимка Поярков. А письмо привезет наш шабер 1 дядя Иван. Его сын с войны едет, с парохода в Балакове слезет. Он, как узнал, враз к нам прибежал, как мы чуток балаковские, а я враз вам начал письмо писать.
Дедушка, а тебе мамка рубаху сшила, и ты носи ее на здоровье. Тятька ей сатинету на юбку купил, а она ее шить не стала, а рубаху сшила, потому в ту пору, когда мы без тятьки в Двориках жили, нам бы без тебя пропадать. А ба-баньке она кофту сошьет.
А затем я отпишу вам про нашу революцию в Осиновке. Не знаем, как она в Балакове, а у нас шибко идет. Давно бы вам все описал, да почтарь у нас ненадежный был. Мы вам с тятькой до революции незнамо сколько писем написали, а он их в Балаково не посылал, а в железный ящик складывал, подлая душа, и телеграмму про свержение царя, и все газеты тоже в железный сундук запирал.
В Осиновке у нас все так началось. Мы с тятькой на жигановской паровой мельнице. Он машинистом, а я за смазчика. Работаем и работаем, ничего не знаем. Глядим, а по-мольщиков все меньше да меньше, а тут враз хозяин Жиганов прискакал и не своим голосом кричит: «Останавливай машину!» — и начал на себе рубаху рвать да ругаться. Про-ругался, охрип и слезами залился: «Беда-горюшко, царь с престола сошел!» Тятька тогда на село, я за ним. Он как вскочил в волостное правление, враз со стены царя ссадил, а сторожу велел на колокольню бежать и бить сполох. Народу собралось — туча темная. Тятька — на крыльцо, и давай говорить, и давай! Ух и говорил! За ним еще говорили. И все в одно. Только мужик, по фамилии Сагуянов, не так говорил. Ну, ему тятька ума вложил. Руки стали поднимать, так почти все за тятьку подняли. Тогда тятька у старшины печать отобрал, ключи от Писарева стола — тоже и за почтарем послал. Почтарь-то ускакать успел, а его помощник целый мешок писем и телеграмм принес.