Страница 10 из 146
—Вот он какой, дедушка-то!..— удивленный, воскликнул я, не замечая, что Силантий Наумович давно вернулся в горницу, стоит у стола против меня и ждет, когда я оторвусь от чтения.
Переворачиваю листок на другую сторону, поднимаю глаза, вижу Силантия Наумовича, и образ дедушки Данилы развеивается. Маленький, сухонький старичок с хмурыми глазами смотрит на меня грозно:
Оглох? Спать надо.
А писать?
—Завтра, завтра,— стучит он палкой в пол и задувает лампу.
8
Утро началось обычно. Арефа разбудила меня и, словно между нами ничего не произошло, сказала, ласково пришепетывая:
—Воды нету, золотенький.
Натягиваю штаны, сую ноги в неуклюжие сапоги, подпоясываю утиральником кацавейку и, гремя ведрами, выбегаю во двор. День солнечный, морозный. Груши в инее, сверкают, искрятся, словно в стеклярусе. Двор кажется просторным и чистым-чистым. Выпавший за ночь снег на солнечней стороне двора — ослепляющей белизны, а на теневой — подсиненный, с голубой искоркой.
К колодцу с пустыми, а от колодца с наполненными ведрами я бегу, подгоняемый колючим морозцем. Руки у меня деревенеют, и я отогреваю их в кухонном тепле, дую на пальцы и тру полой кацавейки.
—А чурок-то? — произносит Арефа.
И я бегу в сарай за чурками. Мне сегодня очень весело, я хотел бы сделать все сразу, чтобы посидеть в ожидании, когда Силантий Наумович позовет меня к себе.
Но вот все давно переделано. Самовар, разожженный мною, вскипел, кухня подметена, постель убрана. Уже Арефа управилась с печкой и, присев на табуретке, подперла подбородок рукой и от нечего делать рассказывает, что вчера, ложась спать, она забыла сотворить молитву и ей всю ночушку демоны снились.
—Один, Романушка, такой маленький, такой маленький, чуть больше блохи. Прыгнет он на голову, по повойнику1 побегает, побегает да в ухо — скок и жужжит там, и жужжит — терпения нету...
Мне надоел Арефин разговор. Я ухожу в камору, прислоняюсь спиной к теплой голландке и смотрю в полуоткрытую дверь горницы.
Вот из спальни появляется Силантий Наумович. Запахивая полы тулупчика, он проходит к окну, смотрит из-под руки на улицу, потом медленно поворачивается и бредет к столу. Дрожащей рукой закрывает папку с письмами деда Данилы и, опершись о край стола, медленно садится в кресло. «Сейчас он меня позовет»,— думаю я, ощущая прилив какой-то необыкновенной радости, и замираю в ожидании. Но Силантий Наумович сидит неподвижно, не поднимая головы, держит руки на краю стола.
—Не звал? — спрашивает меня Арефа.
В руках у нее тарелка с манной кашей. От каши кудрявится пар.
—Нет. Не звал.
—Каша-то устоится. Ругаться он будет. Ай понести?..— спросила и тут же решила: — Понесу.
1 Повойник — головной убор русских замужних женщин, покрывающий волосы под платком.
Я усмехнулся, ожидая слова, которыми Силантий Наумович обычно встречает Арефу: «Ага, явилась, злыдня».
И вдруг я слышу испуганный крик Apeq;
—Батюшки! Царь небесный!..
Ее словно кто вышвырнул из горницы. Она добежала до середины каморы, остановилась, повернулась ко мне и, не то крестясь, не то просто махая рукой у лица, заикаясь, произнесла:
—У-у... ум-м... Умер! — и устремилась в горницу.
Я опередил Арефу. подбежал к креслу, схватил Силантия Наумовича за плечи, качнул, крикнул:
—Силантий Наумыч!
Его руки медленно сползли с края стола и с тупым звуком упали на полы тулупчика. Этот звук оглушил меня. Я не слышал, что говорила, размахивая руками, Арефа, не понимал, чего она от меня хочет.
А она чего-то хотела, толкала меня в загорбок и показывала на дверь, ведущую в камору. Толкнув последний раз, она глянула на меня злыми глазами и побежала в спальню. Я проводил ее взором, а когда поворачивал голову от двери, увидел этажерку с книгами, освещенный из окна лопушистый фикус, зеркало и в нем себя с бледным, растерянным лицом, рядом с собой сгорбленную в кресле фигуру Силантия Наумовича.
На столе по-прежнему лежала папка с письмами дедушки. Я взял ее и, прижимая к себе, пошел в камору.
Состояние у меня такое, будто я попал в холодную воду и она сковала мое тело. Я вижу и слышу все, что происходит вокруг, но, словно связанный, не могу развернуться, и внутри у меня все мелко-мелко дрожит.
Вот тишину комнат потревожил гулкий музыкальный звук отпираемого сундука в спальне Силантия Наумовича, вот Арефа появилась в каморе. Движения ее воровато быстры, в руках какие-то свертки, шкатулки, и она ловко рассовывает их по укладкам и коробам. Я понимаю, что она прячет что-то, а поэтому озирается. Глаза у нее выпучены, страшны, седые волосы выбились из-под платка. Рассовав свертки, Арефа, спотыкаясь, побежала в горницу и тут же вернулась, неся па руке шубу, крытую синим сукном, которую Силантий Наумович иногда надевал, выходя на двор погулять.
—Тебе приказал отдать. Роману, сказал, на бекешку перешей...— Положив шубу на мою постель, она всхлипнула, высморкалась в фартук и заахала, затужила: — Как господь-то его пожалел! Без болезни и воздыхания душеньку его принял. А перед смертью-то добрый стал, царство ему небесное. Говорит мне: «Арефа, прости меня Христа ради, замытарил я тебя, горемычную. Вот, всё тебе оставляю, живи да меня не кляни». Благословила я его, и он с молитовкой в ту пору ж и отошел, как следует быть православному человеку.— Она заплакала, запричитала, щипля губы.
«Когда же Силантий Наумович мог столько наговорить Арефе,— думал я,— если, не успев внести в горницу кашу, она тотчас же выскочила? Нет, нет. Это Арефа выдумала и врет».
Слово «врет» повторилось во мне много раз подряд, а потом заколотилось в висках тяжело и тупо: «Врет-врет. Врет-врет». Я сжал кулаки и, пристально глядя на Арефу, сказал так, как сказал бы Силантий Наумович:
—Врешь, злыдня!
Арефу словно кто подкинул со стула. Она вскочила, лицо ее исказила судорожная гримаса. Она метнулась ко мне и, подняв кулак, зашипела:
—Змееныш поганый!
Увернувшись от удара, я шмыгнул в горницу.
Силантий Наумович сидел в кресле, словно задремал на минутку. Мне было очень жалко его. Только сейчас я понял: беспокойный старик, драчун и ругатель, был добрым человеком.
9
На другой день после похорон Силантия Наумовича произошли события, резко изменившие мою жизнь.
Еще утром все шло так же, как и вчера. Я бегал то в сарай, то в амбар, выгребал золу, растапливал печь. Арефа со связкой ключей ходила по всему дому, отпирала на половине Силантия Наумовича сундуки и шкафы, что-нибудь находила, приносила в камору и прятала в своих коробах или рассовывала по узлам. Если я оказывался близко, она сейчас же указывала мне работу или принималась жаловаться, что вон, ишь, Силантий-то Наумыч какой.
—Умный, умный, а письменного завещания не оставил. А ведь обещал... Господи, господи! Чего делать — не знаю.
Скорее чутьем, чем разумом, я понимал, что все эти слова Арефа выдумывает. И что ей делать, она знает.
За чаем Арефа сидела молчаливая и задумчивая. Не допив второй чашки, она вдруг поднялась, накинула бекешку и поспешно ушла, наказывая, чтобы я без нее никому не открывал.
Возвратилась она быстро, и тут же, почти следом за ней, во двор въехали три санные упряжки на волах. Два дюжих молодца в домотканых свитках начали выносить из каморы сундуки и грузить в сани.
Грузилась последняя подвода, когда, заливисто звеня бубенцами, в открытые ворота влетела разномастная тройка. Кучер и два седока в заиндевевших тулупах соскочили с саней. Арефа, стоявшая на крыльце, вскрикнула, бросилась бежать, споткнулась, упала и на четвереньках вползла в кухню.
Испуг на минуту сковал меня, а потом я приобрел необыкновенное проворство. Сбросив с ног сапоги, я в секунду оказался на печке, прижался к трубе и замер, прислушиваясь.
—Семен, закрывай ворота! — донесся со двора раскатистый бас.— Снимай сундуки назад!