Страница 5 из 5
– Я его убью! Тут не Африка.
– А сам говорил – вкусно.
– По пьяни и обману я это говорил, любой суд признает.
– Да, ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.
– Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?
– Да морскую корову.
– А-а-а, морскую, – протянул Серп, будто все сразу разъяснилось, будто он не раз едал подобных коров. – Замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы морскую корову съели.
– Потому и плачу.
– Да чего жалеть? Не русалка.
– А-а-а! – в голос зарыдала Ксюша и с берега тонким ужасным воем ответила ей перепуганная Маришка. – Мой папа теперь застрелится.
– Это из-за такой-то дуры? – не поверил Серп.
– Он не из-за меня… Он из-за коровы застрелится…
– Из-за этой вот утопленницы с копытами? – не поверил Серп. – Да я твоему отцу поймаю утопленницу еще потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда выносит, на радость рыбам.
– Ага, потолще… – рыдала Ксюша.
– Да какую захочешь, – цинично предложил Серп.
– Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту кость… Ага… Да берите руками… Нет, лучше челюсть…
– Ни хрена себе, челюсть! – обалдел Серп. – То-то русалка ржала, когда меня увидела!
– Видите, какая массивная… – сквозь рыдания объясняла Ксюша. – И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет… Ни одного… Не было их у капустника… А вы, Серп Иванович, потом… Вы потом подпишите протокол осмотра?
– Это еще зачем?
– Я его представлю на Ученый совет… – Ксюша, наконец, сглотнула рыдание. – Я по этим останкам… Это же такая находка… Такая… Такая… – никак не могла подобрать она нужное слово. – Я по этим остаткам докторскую сделаю…
– А Пашка? – струхнул Серп. – Он что, в тюрьму?
– А зачем убил капустника?
– Да чтобы ты не голодала, дура!
11
Палого мы раскололи в тот же вечер.
– Ты, Ксения не очень разоряйся, – просто ответил он. В отличие от Сказкина, понимал, что возмущаться не следует. – У вас город. У вас кино, друзья, развлечения. А у меня океан, сивучи и презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего такого, правда? И вдруг однажды вижу – в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат, – он перевел жадные голубые глаза на Маришку. – Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брасом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное так привыкла. Тоже ведь живет не в городе. Голову не вынимает из воды, иногда только чихнет, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.
– Так зачем тогда съел ее?
– Один, что ли, съел? – все-таки обиделся Палый. – Вы же сами хвалили вкус телятины. Эту корову, наверное, глубинной бомбой военные моряки хлопнули. Она с ума съехала, косила на меня странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?
– Перемерзли на горе, – многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. – Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой не простудились, а?
– Не хочу умирать, – шепнула Ксюша.
А бедная Маришка, та вообще затряслась.
– Да вы на меня не катите, – совсем обиделся Палый. – У меня одних только правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет. А меня слушают. Я виноват, что на океане учения идут? Наши торпедники всех в проливе переглушили, эту корову тоже контузило, видно, вот она и явилась трясти грудями перед Серпом. Я че, жулик? Я не хотел убивать. Она миленькая, я радовался. Бок крутой, – покосился он на трясущуюся Маришку, – и глазки, – опять покосился он на Маришку. – Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу. А она на медленном ходу ластами рвет капусту и жует. Можно долго смотреть. Нос высунет, фыркает. Но умом стронулась, пуганули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, даже тебя, Ксюша. Я хотел ее приручить, держать при себе, один ведь, совсем один. А тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел! Русалку видел!» А она, Серп, тебя ведь тоже узрела. Лежит, узрела, пахучий скот на птичьем базаре, ругается, страшней глубинной бомбы. У бедняжки окончательно все смешалось в голове. Поползла в пещеру. Ну, а если бы просто подохла? А? Зачем нам дохлая? Вот я и взял топор.
– Все ведь жрали! – затравленно заорал он. – Тебя, Маришка, даже травило.
12
В общем, что сделаешь?
Налил я всем по стакану спирта.
Все замерзли, трясутся. Маришка шепчет: «Не пью, не пила и пить не буду». – «Вот и умрешь, хлебни», – настаивает Серп. А Ксюша подсказывает: «…дура!» А Паша Палый уже выставил на стол сковороду с шипящим и нежным мясом: «Я ведь ее приручить хотел».
Вот, собственно, и все.
Кто выпил тогда – ни чиха, ни кашля.
Ксюша даже на вид крепче стала, будто протеину в ней прибавилось.
А вот Маришка как ни плакала, как ни упиралась, все равно выпить не смогла. Ни капли. Так на нее все и свалилось. Предчувствовала, видать. Со всеми ничего, а она забеременела.