Портрет моего отца

— Ну, чего ты? Разве этим поможешь? Бабушка только вздохнула в ответ.

Когда бабушка уснула, Коля поднял шкатулку и тряхнул ее над столом. Из прогоревшего бока вывалилось нехитрое мамино богатство: сломанная брошка, пара серебряных колечек, старые патроны от губной номады и перетянутая резиночкой обгоревшая пачка писем. Коля взял эту пачку, снял резиночку, развернул первый лист. Все это он делал медленно и неуверенно, потому что и в самом деле не был уверен, хорошо ли он поступает. Листок наполовину обгорел, так что каждая строчка обрывалась на середине, но начало было отчетливо видно: «Машенька, милая…» и в конце, на обороте: «Целую тебя крепко и сынулю моего в розовую… твой Володя».

Прочитав все то, что осталось от писем, Коля аккуратно сложил их снова, перетянул резиночкой и спрятал у себя на груди. А пепел сгреб в шкатулку и бросил ее в огонь. Она вспыхнула синеватым пламенем…

Он разворошил кочергой прогоревший жар и, убедившись, что пламени нет, закрыл заслонку и задвинул вьюшку.

Громко скрипя снегом, кто-то прошел мимо посветлевших окон, гулко хлопнула дверь. Потом было’ слышно, как в сенях топтались, стряхивая снег, потом шаги по коридору и голос:

— Ах, хорошо! Тепло, хорошо.

Дверь в класс открылась, и вошла учительница. Она ничуть не удивилась, увидев Колю.

— Это ты так хорошо натопил? Молодец. А чего сидишь в темноте? — Она зажгла свет.

— Доброе утро! — сказал Коля.

— Доброе утро! Доброе. А мама что, нездорова?

— Приболела немного.

— Ну, передавай ей привет. — И она ушла, повторяя: — Ах, хорошо! Тепло; хорошо!

Коля взял рукавицы и шапку, лежавшие на столе, и направился к двери. Задержался, чтобы выключить свет, поднял руку к выключателю, обернулся и увидел класс таким, каким он был, когда приезжала призывная комиссия…

Парты сдвинуты к стенке, одна на другой, на доске висит таблица с буквами и подковками, по которой проверяют зрение, у двери весы и рейка для измерения роста. Военкоматская девица, со скукой глядя на голых парней, заполняла карточки. Потом врач со своим молоточком, дальше проверка слуха. Сухонький старичок, врач «ухо-горло-нос» что-то тихо шептал, а потом орал призывнику:

— Что, что я сказал? Повтори. Громче повтори. Правильно.

Молодая сестричка проверяла зрение и старалась не смотреть на голых призывников. За большим столом — начальство: офицер из военкомата, сам районный военком, главный врач больницы и инструктор райкома комсомола.

Когда Коля дошел до этого стола, он вытянул руки по воображаемым швам и доложил:

— Призывник Бурлаков. Прибыл для прохождения медицинской комиссии.

— Вольно, — сказал военком.

— Вот каких богатырей вам отдаем. — Врач был горд, заглянул в свои бумажки. — Ни в больнице, ни в поликлинике его ни разу не видели.

Офицер зачитал скороговоркой:

— Бурлаков. Николай Владимирович. 1956 года рождения. Место рождения — село Мартемьяново, Хакасская автономная область, Красноярского края. Образование среднее. Профессия — тракторист и механик сельхозмашин, член ВЛКСМ, годен.

Военком заглянул в его личное дело и спросил:

— Отчество сам себе придумал?

Офицер пояснил:

— У него в метрике прочерк.

— Сам, — сказал Коля. — Когда паспорт получал.

— В военное училище пойдешь?

— Нет.

— А почему? — спросил офицер.

— Пока войны нет, я поработаю.

— Ну-ну, — сказал военком. Пошептался со своими коллегами и добавил: — В железнодорожные части. Согласен?

— Да.

Представитель райкома встал и пожал Колс руку:

— Поможете молодым строителям-комсомольцам прокладывать БАМ. Слыхали, что это такое?

— Слышал.

— Поздравляю, это большая честь. Надеюсь, не уроните марку нашего района.

Рядом встал Леша Горбатов:

— Призывник Горбатов прибыл для прохождения медкомиссии!

Провожали их ранним осенним утром. Солнышко еще нежилось в тумане над лесом, кричали петухи и в разных концах им откликались гармошки. Это призывники и провожавшие двигались потихоньку к центральной площади.

У ворот дома Горбатовых стояла Лешкина мать, Катерина, беспокойно смотрела по сторонам. Вышел отец.

— Ну?

— Нет его, паразита. Ну что ты с ним будешь делать? Последнюю ночь дома не мог побыть с родителями. Если ты ему не врежешь как следует, я сама не знаю, что ему сделаю.

— Поздно уже «врезать». А ты у Коли Бурлакова была?

— А чего ему там делать-то?

— Я спрашиваю: была?

— Ну была. Нет его там. И Кольки тоже нет. Бабка одна ковыряется. Ну не могут, чтоб хоть напоследок перед людьми не осрамить.

Бабушка Коли Бурлакова у ворот не ждала, в доме по хозяйству крутилась. Достала из печки противень с пирожками, сложила в рюкзачок бельишко, сунула туда же две бутылки молока и только, когда мимо прошли с гармошкой, подошла к окну, поглядела и тяжело вздохнула.

А Николай в это время сидел на бревне около реки у потухшего костра, перебирал тихонько струны гитары и, казалось, никуда не спешил. На другом бревне сидел Лешка Горбатов и вырезал ножичком узоры на палочке. Рядом была Маша. Она сидела тихонько, съежившись под двумя телогрейками.

Сверху из села ветерок доносил то обрывки песни, то звуки гармошки. Коля поглядел на часы, а Леша сказал:

— Надо бы идти.

— Иди.

— А ты что же, и домой не зайдешь с бабкой попрощаться?

— Она сама на площадь придет.

— Неплохо устроился. Во сколько машина-то?

— В шесть, — сказал Николай.

— Еще полчаса осталось.

— Ну ладно, вы сидите тут, а я пошла, — сказала Маша, сбрасывая телогрейки. — Во-первых, я замерзла, во-вторых, мне и так попадет ни за что, а в третьих — дураки вы оба. — И она пошла, не оглядываясь, вверх по тропинке, сверкая белыми ногами.

Леша поглядел на свой красиво и кропотливо разрисованный прутик, отбросил его и сказал:

— Ну что?

— Ничего.

— Вот именно.

— Ты иди, — сказал Николай, — а то мать там, небось.

— Не твое собачье дело. Ишь, заботливый какой.

— Ты полегче, понял?

Они поднялись со своих бревен.

В это время над рекой пролетел далекий крик:

— Леха-а-а!

— Ладно, в другой раз поговорим, — сказал Леша, поднимая свою телогрейку.

— Годика через два теперь, не раньше. — Коля поднял свою.

Они разошлись. Один — по тропинке вверх на слободку, другой — вдоль берега к мосту.

Потом на центральной площади каждый искал глазами Машу, но на площади ее не было.

Провожали человек пятнадцать призывников, а толпа на площади собралась порядочная. Танцевали, пели песни, выпивали, закусывали вокруг небольшого скверика, па котором стояла каменная плита с именами погибших односельчан во время войны. Бурлаковых там был целый столбец — фамилий десять, да и Горбатовых тоже не меньше.

Лешкина мать рыдала навзрыд, вцепившись в сына, а Лешкин отец пробрался через толпу к Николаю и сказал, слегка пошатываясь:

— Коля… Ты это… Если вместе с Лехой попадете, приглядывайте друг за дружкой и друг дружки держитесь. Земляки, брат, в армии большая сила. Понял?

— Ладно.

— Ну. тогда дай я тебя поцелую.

— Зачем?

— Затем. — Лешкин отец поцеловал Колю в губы и отошел.

Бабушка крепилась. Хоть подбородок дрожал у нее, но не плакала. Председатель с табуретки речь произнес:

— Я уверен, что наши землями мартемьяновцы не посрамят памяти героев-односельчан, не опозорят наши седины и, если надо, сумеют постоять за землю нашу, как стояли их отцы и старшие братья!

Только когда в машину стали садиться, бабушка заплакала.

— Не увижу я тебя больше, Коленька…

— Да что ты, ба? Я ж не на войну, — успокаивал Коля.,

— Спаси Христос, — сказала бабушка. Перекрестила его. — Ну, прощай.

Он влез в машину последним. Шофер так дернул, что Коля чуть не упал. Мальчишки бежали за машиной. Бабушку оттеснили провожавшие, и Коля больше ее не видел. Если б он знал, что больше никогда ее не увидит…