Искры

Все были невозможно грязны на вид: они до такой степени ненавидели свое тело, что не заботились даже об элементарной чистоплотности. Они никогда не мылись, казалось мне, даже не причесывались. Волосы и бороды у всех были всклокочены, и они походили на сумасшедших.

Обед как начался, так и закончился молитвой. Все поднялись, почтительно отвесили поклон игумену и тихо, не спеша, разошлись по кельям. Но и там они не знали покоя: надлежало искать утешения в чтении псалтыря до самой вечерней службы. Прогулки были запрещены.

Когда мы остались наедине, игумен обратился к Аслану:

— Я прочел бумагу его преосвященства, г. доктор. Цель поездки вашей весьма похвальна; я с большим удовольствием готов исполнить все, что пожелаете, если в нашем монастыре найдутся интересующие вас рукописи.

— Премного благодарен вам, отец игумен, за ваше добросердечное отношение; вы меня обяжете, если предоставите каталог рукописей. Я читаю по-армянски.

— У нас списка не имеется. Сколько раз собирались составить, но не нашлось времени.

Я чуть было не спросил: а чем же вы особенно заняты, что не имеете времени составить простой список?

— Тем не менее, отец игумен, мне очень хотелось бы познакомиться с имеющимися в монастыре книгами.

— Правда, — ответил игумен как бы сам себе, — когда-то в монастыре было много книг… Но сколько раз наш монастырь подвергался разорению… Все, что оставалось, унёс проклятый Ланктемур[66]…

— Следовательно, ничего не осталось? — удивился Аслан.

— Всего несколько томов.

— Покажите мне их, святой отец.

— С удовольствием, г. доктор, пойдемте.

Мы вышли из трапезной. Игумен приказал принести ключи от церкви, где хранились книги.

— Но прежде я бы попросил вас показать мне монастырь. Мне, как европейцу, весьма желательно ознакомиться с устройством армянских монастырей.

Будь на месте игумена кто другой, он устыдился бы показать европейцу монастырь, где на всем лежала печать мертвечины, застоя и опустошения. Но монах с особым удовольствием принялся показывать, ибо жизнь монастыря заключалась именно в мертвенности и являлась «пýстынью» в буквальном смысле слова.

Игумен повел нас по кельям иноков. Тот же могильный тлен, убийственный мрак и сырость, как в нашей келье. Тот же псалтырь на окне, та же рогожа на полу и на ней кусочек старого ковра, на котором, как в кресле, восседали иноки. При виде нас они приподымались и, словно преступники, стояли, опустив головы. На их окаменевших лицах не двигался ни один мускул, а глаза словно застыли в орбитах. Нельзя было без жалости глядеть на этих несчастных. Во многих кельях вовсе не имелось печей, а постелей мы не увидели ни в одной. Подчеркивая именно эти факты, игумен указал на высокие качества своей братии.

— Даже в сильную зимнюю стужу иноки не топят печей; a постелями им служит собственная одежда. Я приучил их спать на голом полу.

В последних словах игумена прозвучала невинная хвастливость, вызванная чрезмерно строгим отношением к жизни.

— Они не болеют?

— Мои иноки редко болеют или умирают от болезней. Смерть приходит, когда сами просят и готовы принять её.

Но все же в одной келье мы увидели больного монаха. Беспомощный, одинокий, лежал он на холодном полу, закутавшись в свою одежду, и глухо стонал. Аслан предложил оказать медицинскую помощь.

Игумен запротестовал.

— Пусть страдания послужат ему искуплением…

В чем провинился несчастный, какое совершил прегрешение — игумен ничего не сказал об этом.

Осмотрев монастырские строения, мы вошли в церковь. В правой ризнице, где хранились древние рукописи, было темно, и игумен зажег свечу. На окне, в пыли и плесени, в страшном беспорядке были навалены книги; при виде подобного преступного отношения к трудам предков, Аслан не мог сдержать гнева.

— Я не думаю, чтоб даже Ланктемур так небрежно обращался с армянскими книгами. Если верить преданию, он увез их в Самарканд, приказал выстроить специально для них башню, где с особой рачительностью хранил привезенные книги.

Слова Аслана нисколько не задели игумена.

— В снег и дождь, г. доктор, вон там каплет, — отвечал спокойно игумен, указывая на отвалившийся потолок ризницы, — вот почему сырость. Когда мы заметили, что книги портятся, отобрали наиболее ценные и хранили их в безопасном месте.

— По всей вероятности, священные книги отобрали.

— Разумеется.

— А несвященные оставили на прежнем месте, чтоб продолжали гнить?

Игумен ничего не ответил. Вероятно, он был удивлен неуместным гневом доктора. Я помог Аслану разобраться в книгах. Игумен нехотя светил нам. Каковы же были, по его мнению, «несвященные книги»? Были обнаружены отборные экземпляры рукописей Хоренаци, Лазаря Парбского, Егише и Давида Непобедимого и ряда других выдающихся наших писателей, но все они были наполовину сгнившие и потрепанные; в целости был лишь один экземпляр Хоренаци, но и тот без первых и последних страниц.

— Лечебник нашли? — спросил игумен.

— Не встречал, — ответил Аслан.

— Один экземпляр, кажется, был, но не помню, кто взял.

— И хорошо поступил, что взял, а не то его постигла бы та же участь, — возразил Аслан.

С глубоким огорчением мы вышли из ризницы, где были свидетелями варварского отношения к культурным ценностям. Острова Ванского озера считались безопасными местами, и находившиеся на островах скиты с давних пор служили книгохранилищами. Невежественные же монахи превратили их в кладбища книг…

— А теперь, отец игумен, прошу показать ваши священные книги — несвященные видели…

Игумен смутился, не зная, как поступить. Аслан, поняв причину его нерешительности, успокоил его, заявив:

— Я только издали погляжу…

— Да благословит тебя господь, — произнес, запинаясь игумен, — вы понимаете, г. доктор, что светским лицам не разр…

— Не разрешается касаться священных книг, — докончил Аслан, — я понимаю вас, святой отец…

Когда мы вошли в одну из ризниц храма, где хранились монастырские ценности, игумен зажег две свечи, передал одну мне, другую Аслану. Потом он перекрестился, подошел к большому ящику из черного дерева и, прочитав молитву, открыл его. Откуда привезли этот ящик? В каком веке он был сделан? — никто ничего не знал об этом. Здесь хранились церковные святыни, кресты, святые мощи в золотой и серебряной оправе, драгоценные сосуды и среди них священные книги. Игумен достал большой узел, вынес из ризницы и положил на алтарь. Пропев шаракан, он достал какой-то предмет, обернутый во множество платков. Это было знаменитое «Красное евангелие» — так оно называлось, вероятно потому, что в его орнаменте преобладал яркокрасный цвет, Игумен стал раскрывать разноцветные платки из дорогого шелка; на некоторых были вытканы искусной женской рукой разнообразные рисунки и картины из священного писания. Богатые ванские «ходжа»[67], которые с давних пор растекались по всем странам света, отовсюду — с востока и запада — приносили эти драгоценные платки в дар св. евангелию.

Когда игумен раскрыл «Красное евангелие», Аслан и я не могли прийти в себя от изумления. Пергамент был тонок и гладок, как бумага лучшего качества, рисунки великолепны, буквы изящны. Каждая глава начиналась рисунком, идея которого была взята из содержания главы. Переплет — весь из серебра, украшенный драгоценными камнями и тонкой орнаментовкой.

С чувством глубокого благоговения мы приложились к Евангелию.

— Эта книга весьма ценна, как редкий образец армянской письменности и древнего искусства, — сказал мне Аслан, когда мы вышли из храма.

Я был оскорблен в своих чувствах. «Неужели возможно так относиться к святыне, — думал я, — и судить о ней лишь с точки зрения искусства». Игумен пригласил нас к себе в келью. Аслан пошел к нему, я остался на дворе. Подошел Берзен-оглы и повел меня показывать остров.

К полудню буря утихла. Волнение на озере почти улеглось, тучи рассеялись, и засияло солнце ярко, весело. Мы долго бродили по скалистому острову. Лодочник знакомил меня с местами, связанными с древнейшими преданиями. Кругом было совершенно голо, никакой растительности; кое-где желтел бессмертник и росли метельчатые растения. Монахи не удосужились посадить хотя бы несколько деревьев. Родников было много, и остров можно было превратить в рай. Даже о себе не подумали иноки: ведь многие питались только растениями.

66

Ланктемур (Ленг-Тимур) — Тамерлан. — прим. Гриня

67

Ходжа — богатый, знатный человек, купец.