Давид Бек

— Все верно… — со вздохом произнес Асламаз-Кули-хан. — У меня никогда не было друзей, я был всегда один, всегда окружен льстецами. Но в моей беде меня утешат мой дом, моя семья, она мне не чужая, это самые близкие мне люди.

— У тебя есть дом, но нет семьи, — строго заметила Зубейда. — Тебе нечего ждать утешения в семье.

— Как? — вскричал хан, точно безумный. — Это у меня нет семьи? У кого еще столько жен и детей? За одну ночь у меня родилось семеро детей!

— В стаде баранов тоже в одну ночь рождается сто ягнят, но стадо — еще не семья. Я взяла с тебя слово, что ты не разгневаешься, если услышишь необычные для тебя речи.

— Обещаю.

— Тогда продолжу. Я сказала, что у тебя нет семьи и ты не найдешь утешения у себя дома. Это тебя удивляет, кажется чудовищным. Как может не иметь семьи человек, думаешь ты, у которого сотни жен и детей? Но этого недостаточно. Основа семьи — любовь. Есть ли в твоей семье любовь? Да ее и не может быть. Если твои жены делают вид, будто любят тебя, то они или боятся, или лицемерят, лишь бы получить побольше подарков. Разве это не те же фальшивые отношения между тобой и твоими подданными, которые покоряются ради выгоды или из страха? Никакой разницы. Если ты заглянешь в душу каждой из жен, обнаружишь там глубокую, горькую ненависть к тебе. Почему? Потому что никто из них не связался с тобой по доброй воле: одни были похищены, другие получены в подарок, третьи куплены за деньги. И ты требуешь от них настоящей любви, сочувствия, сострадания, верности и всех качеств преданной супруги! Ты не вправе этого требовать, ведь ты сам их не любишь.

— Я? Не люблю? — огорченно воскликнул несчастный муж. — Ты можешь упрекнуть меня в чем угодно, Зубейда, но только не в этом. Сердце v меня любящее.

— Это тебе только кажется, потому что ты не понимаешь истинного смысла любви, — продолжала женщина все так же холодно. — ты не любишь, ты только наслаждаешься. Наслаждаешься любовью своих жен, как и прочими своими богатствами. Твой гарем — роскошное собрание красивейших женщин, огромное богатство, вроде твоих табунов лошадей, овечьих отар, дорогих товаров в подвалах. Все это одинаково служит для твоего удовольствия.

— Разве можно делать подобные сравнения? — печально произнес хан.

— Сравнение точное. Разница только в том, что лошади, бараны и еда лишены разума, не сознают, как с ними обращаются, и не могут питать к тебе ни любви, ни ненависти. Между тем твои жены, как существа разумные, умеют чувствовать и понимают весь ужас своего положения.

Язык у пленницы развязался. Ей уже не терпелось излить всю горечь сердца, всю боль, накопившуюся за семь лет рабства.

— Все, что ты говоришь, — прервал ее хан, — противоречит мусульманским законам, противно нашим обычаям!

— Любовь не подчиняется никаким законам, — возразила женщина, — тем более мусульманским. Это свободное чувство, подобное религиозному. Ты ведь знаешь, хан, что я была дочерью христианина. Ты забрал меня в плен из родительского дома. Мой отец был образованным человеком, он изучил книги всех наших мудрецов. Ему нравилось учить меня многому из того, что он знал. В наших краях отца считали безбожником, потому что он думал иначе, чем все верующие. А моя мать была глубоко религиозной женщиной и старалась воспитать меня в христианском благочестии. Так что не удивляйся, если я говорю против магометанской веры и обычаев. Меня так воспитали.

— Значит, ты осталась верна своей прежней вере? — грозным тоном спросил хан.

Зубейда перепугалась. Слишком многое она позволила себе, видно, далеко зашла в своих обвинениях, задела самолюбие тирана, оскорбила его религиозные чувства. А теперь еще выдала долго хранимую тайну. Надо было немного отступить.

— По правде говоря, я и сама ле знаю, какой веры придерживаюсь, — сказала она. — Но раз уж мы говорим о супружеской любви, то лучше продолжим эту тему.

Уклончивый ответ жены немного успокоил Асламаза-Кули, и он сказал:

— Говори, я слушаю.

— Истинная любовь должна быть взаимной, — продолжала Зубейда. — А взаимной она может быть только между двумя людьми. Когда же у мужчины сто женщин, или наоборот, у женщины — сто мужчин, — настоящей любви не может быть…

— Я могу иметь сто жен и любить их всех, — прервал ее хан. — Другое дело, если среди них найдутся такие, что мне не понравятся.

— Это противоестественно. Ты можешь любить, вернее, наслаждаться множеством женщин, но другой вопрос — будут ли они любить тебя? Любовь не совершенна, если она не взаимна. Любовь к сотне женщин противоестественна, ведь как бы ты ни хотел, ты не можешь разделить свое чувство между всеми ними. А супружеская любовь неразделима, она должна принадлежать только одному человеку. Когда она делится между многими людьми, то умирает. Вот почему сегодня ни одна из твоих многочисленных жен не сочувствует тебе. Потому что если они не разделяют с тобой любви, то не разделяют и горя

— Теперь ты видишь, что у тебя нет семьи. Есть просто большая группа женщин, их держат в железных оковах, и они покорно прислуживают тебе, потому что не в силах сопротивляться, — после небольшой паузы продолжала Зубейда. — Заключенный подчиняется своему тюремщику, но любить его не может. Гарем для твоих жен — тюрьма, а не семья. Дети твои рождаются и умирают, а ты об этом не имеешь понятия. Известно ли тебе, что четыре месяца назад скончалась моя дочь, а сын сейчас тяжело болен? Ты ничего не знаешь, евнух не сообщил об этом, боясь доставить тебе несколько неприятных минут. Твои дети рождаются и умирают как дикари. Их воспитывают черные рабы, вывезенные из африканских пустынь, мало чем отличающиеся от диких зверей. При необходимости они имеют право избивать твоих детей и даже жен. И это чудовищное смешение ты называешь семьей?.. Твои жены — всего лишь одетые в шелка и обвешенные драгоценностями рабыни. Рабыня может быть женщиной, но не супругой, потому что не избавится от рабских привычек. Посмотри на меня, на эту комнату. Ты думаешь, все это дорогое убранство и украшения для того, чтобы добиться твоей любви? Ничуть не бывало. Евнух приказал мне подготовиться, и я подготовилась. Если же ты заглянешь в мою душу, то найдешь там лишь боль, горечь и неизлечимые раны…

— Почему? — в бешенстве спросил хан. — Значит, и ты не любишь меня?

Зубейда поняла, что опять допустила оплошность.

— Я же сказала, отчего грущу — мой мальчик болен. Мать не может не печалиться и не убиваться возле постели больного ребенка.

Пушечная пальба за стенами дома, слова этой женщины оказывали одинаковое воздействие на деспота. Осадившие крепость враги — угнетенные, забитые армяне, жена — гаремная рабыня. Очень похожие, мало чем различающиеся существа. И эти рабы восстали против владыки. Но слова жены ранили больнее, они разбивали его сердце сильное, чем ядра врага толстые стены крепости. Семенная драма оказалась тяжелее, страшнее войны. Женщина эта протестовала против тирании.

— Значит, мне негде искать утешения? Значит, моя семья тоже преследует меня? — спросил хан в безумном отчаянии.

— Никто в этом ее виноват, — ответила его жена. — Ты сам уготовил себе эту участь. Даже твой дом и семья протестуют против тебя…

«А я стану толмачом этого протеста», — сказала в уме Паришан и отошла от двери, у которой подслушивала.

XXI

Выйдя, Паришан прошла в свою спальню. Здесь тихим сном спал сын Зубейды-ханум. Это успокоило служанку. Она присела возле постели ребенка и с состраданием посмотрела на его покрасневшее от лихорадки лицо… Теперь только почувствовала, как сильно устала. Этой ночью она столько волновалась, бегала, устраивала всякие дела… Другая сейчас же прилегла бы отдохнуть, но Паришан этого не сделала Сидя возле больного мальчика, она чутко прислушивалась к голосам, доносившимся снаружи. Постепенно они стали тише, только ветер завывал за окном и заглушал все звуки.

Минут через двадцать Паришан вышла из комнаты, подошла к дверям госпожи, приложилась ухом — тишина, посмотрела в щель — свеча не горела. Здесь, видно, спали. Она обернулась, увидела евнуха Асада, съежившегося в углу прихожей, и разбудила его ударом ноги.