Давид Бек

— Упокой господь ее душу, — сказал старик монах, — отныне мы будем хранить волосы святой богоматери в простом ларце, я уверен, что богородица простит нам это прегрешение.

— И я так думаю, отец Ваган, — произнес архиепископ Нерсес и вынул из ящика серебряное кадило.

— Кадило сие, — сказал он, — пожертвование сюнийской госпожи Шушан, жены князя Ашота. В те времена в горах Вайоцдзора жили отшельники, которых называли «травоглотами». В самом деле, члены этой секты не ели ни хлеба, ни мяса, ничего из того, что употребляют в пищу люди. Питались лишь травами и кореньями, которые находили в лесу. К жилищам они не подходили и, завидев людей издали, убегали и прятались среди скал. Но самое поразительное, что отшельники не носили одежды и были голы, как Адам. Сказывали, что борода, волосы на голове и теле отрастали настолько, что скрывали их наготу. Гроты и пещеры служили им пристанищем. Лишь по воскресеньям они собирались в условленном месте, служили обедню и снова надолго уходили в горы и леса. Госпожа Шушан, желая собрать в одном месте этих отшельников, построила в горах монастырь, который в народе называли Травоглотовым монастырем[131]. Она подарила монастырю в вечное владение свое село Арастамух. Травоглоты поселились в монастыре, но долго еще не отказывались от своих привычек. По-прежнему питались травами, ходили босые, не носили одежды, стали только надевать длинные белые балахоны… А упомянутая госпожа Шушан построила еще пять церквей для увековечения памяти своих пяти сыновей.

— Пять церквей! — воскликнул старый монах и покачал головой. — Из которых ни одной не сохранилось…

— Да, не сохранилось… Камень и известь недолго хранят память о людях, они стираются в веках, превращаются в прах и исчезают, унося с собой и имена строителей.

Последние слова настоятель произнес с затаенной горечью, словно душа его была отягощена неким бременем, которое он желал бы сбросить…

— С тех самых пор, как наши цари и князья стали отдавать свои богатства на строительство церквей и храмов, с тех пор, отец Ваган, стало ослабевать их могущество. Когда владыке нашему Иисусу Христу показали великолепный xрам в Иерусалиме, поглотивший сокровища богатейших царей Израиля, Христос сказал им: «Видите ли все это? Истинно говорю вам: не останется здесь и камня на камне». Его не интересовал чудесный храм. Иисусу Христу был дороже один искренне верующий, душа которого для господа — подлинный храм. Подумать только — в одном Сюнийском крае сорок три монастыря, но не найдется и трех мало-мальски укрепленных крепостей! Я не говорю уже о церквах, которым несть числа. Каждый из монастырей имеет обширные поместья, лесные угодья. Но какая польза от этого стране? Вот, к примеру, наш монастырь. Ему принадлежит столько сел, земельных угодий, что на такой территории можно было уместить целое государство. Да, мы имеем эти земли, но что выиграла от этого страна?

— Оставим пока вопрос земель, — перебил настоятеля отец Ваган, — дай мне лучше дарованное госпожою кадило.

Архиепископ Нерсес протянул старику кадило, и тот, разбив его на наковальне, сказал:

— Сие прекрасное кадило мы употребляли в нашем храме по праздникам. Сейчас мы его расплавим и на его серебро купим ружья. Запах пороха нам нынче приятнее запаха ладана.

Вынести на продажу лишнее серебро храма и вырученные деньги употребить на военные нужды — вот к чему стремился архиепископ Нерсес. Ведь церковную утварь ни один христианин не купил бы, поэтому следовало переплавить ее в пластинки.

Но тут настоятелю сообщили, что его хочет видеть Давид Бек. Нерсес направился в монастырский зал, где его ждали Бек, Мхитар спарапет, князь Торос, мелик Парсадан со своим зятем Аветиком и друг Давида Степанос Шаумян.

Пробитые на персидский манер пенджере — окна зала — выходили на просторный двор, окруженный деревьями, листья на которых едва распустились. Ворота монастыря были на запоре, хотя после утренней службы прошло несколько часов.

В это же самое время по дороге, ведущей к Татевской обители, ехала группа всадников, которая вела за собой на веревке человека. Руки арестованного были связаны за спиной, длинный конец веревки, накинутый на шею, держал один из всадников. Его тащили на веревке, как собаку, которая вынужденно приноравливает свой шаг к шагу коня, чтобы не задохнуться в петле.

Когда группа подошла достаточно близко к монастырю, люди увидели ее. «Ведут! Ведут!» — закричали они и поспешили к воротам сообщить монахам эту новость.

Всадники спешились у ворот и, толкнув пленника вперед, вошли во двор. На морщинистом лице арестованного не было видно ни страха, ни отчаяния, напротив, оно было довольно спокойно, если не считать выражения звериной злобы в глазах. Когда его подвели к трапезной, Давид Бек со своими приближенными подошли к окну, чтобы посмотреть на пленника.

Запыленного, покрытого грязью, его трудно было узнать. Человек, державший в страхе и ужасе весь Сюнийский край, сейчас походил на мокрую курицу.

Князь Баиндур, который был одним из приведших пленного всадников, вышел вперед и сказал:

— Вот заклятый враг Сюнийского края. Разрешите мне поднять его на высокую башню и столкнуть в бездну, чтобы воздалось ему по заслугам.

— Где вы его поймали? — спросили князя Баиндура сверху.

— На дороге. Проклятый пес ехал к Фатали-хану, чтобы подготовить совместное выступление против нас, но не знал, что мимо батман-клыча персидского царя и сатана не проскочит…

— Будь он проклят… — произнес архиепископ Нерсес, глядя на пленного.

— Какое гнусное лицо… — сказал Мхитар спарапет.

И только один Давид Бек не проронил ни слова. Этого человека он видел впервые. То был убийца его отца, матери, всех родных. По его вине был зажжен костер, откуда Давид когда-то спасся чудом. Теперь старый злодей стоял перед ним с опущенной головой.

— Уведите его, — вымолвил Бек и отошел от окна.

Пленный был уже знакомый нам Давид Отступник.

VIII

В монастыре между тем были заняты переплавкой сокровищ. Кресты, кадила, чаши, церковные сосуды, все вековые богатства шли теперь в дело. Но и весь армянский народ приносил немалые жертвы. Состоятельные родители сами приобретали вооружение для своих сыновей и снаряжали их на войну. Семьи, в которых не было совершеннолетних, помогали неимущим соседям — если не было у кого коня, давали коня, не было оружия — покупали оружие. Таким образом, весь народ усиленно вооружался.

Никто больше не говорил «это мое, а это твое». Все, что имели люди, служило лишь одной цели, и цель эта была для них одинаково свята. Если же находились такие, которым было жаль расставаться со своим добром, то с ними разговор был короток: любой народный воин мог войти к ним в дом и взять то, что ему было нужно, скорее всего, что-нибудь из оружия.

— Все равно унес бы перс, а вы бы при этом молчали, — говорил в таких случаях воин. — Теперь это нужно мне. Я иду воевать с персами, чтобы избавить вас от насилия. И тогда будет в сохранности хотя бы имущество ваших детей.

И Бек и его военачальники смотрели сквозь пальцы на подобное своеволие.

Вечером дня Варданова праздника в монастыре произошла волнующая сцена, Бек сидел в трапезной со своей свитой, когда вошел настоятель отец Нерсес и сообщил, что явилась делегация женщин и просит принять ее.

— Делегация женщин?.. — улыбнулся Бек. — Ну что ж, посмотрим, чего просят наши сестрички.

Чтобы выразить свое уважение к прекрасному полу, Бек встал и вышел им навстречу. Архиепископ Нерсес и приближенные Бека последовали за ним.

Во дворе монастыря собралось несколько сот женщин. Эти скромницы, которые согласно местному обычаю закрывали лицо, показывая его лишь близким родственникам, в этот день явились без покрывал. Словно они представали перед братом или родным отцом[132]. Женщины эти были из поселка Татев.

131

Этот монастырь называется также Каркопи-ванк — Каленокаменным монастырем, потому что выстроен он из прокаленного, гладкотесаного камня. (Прим. автора).

132

Похоже, есть много общего в поведении женщин у нас и у персов, строгих блюстителей гаремных нравов. В день их национального праздника Новруза (Новый год), совершаемого весной, женщины из богатых семей являются к шаху на торжественный «салам» поздравить его с открытыми лицами, как будто он их брат или отец. В такие дни шах предстает как бы отцом, от которого не нужно таиться. (Прим. автора).