Сиреневый коктейль

– Вот посуди сам, – начал Стёпа, – ты пианист. Кому нужна твоя музыка? Ладно, не возражай. Даже если и нужна, то далеко не всем. А дальше? Ты ничего не оставишь на этом свете, даже детей у тебя нет, чтобы оспорить это. Каждый человек должен оставить след на этой планете, иначе жизнь его не имела ни капельки смысла. Особенно это касается мужчин. А музыка? Её не пронесут через столетия. Точнее твоё исполнение этих там Чайковских, Скрябиных и прочих. Они-то как раз оставили свой след, а твоё нажимание на кнопочки, как ты сам изволил выразиться, оставит разве что отпечатки пальцев на рояле, и то их сотрут на следующий день. А книга – это осязаемо, это след.

И возразить-то нечего. Да и незачем. Сказать ему, что ли, про свою давнюю мечту? А может он нарочно злит меня. У него вон собственный бар, целое здание, пусть и маленькое, а у меня ничего нет. Ни-че-го. Вот и подтрунивает меня. Меня! Человека с высшим консерваторским образованием!

– Стёпа, хорош шутить, уйду ведь, – ответил я.

– А никто и не шутит, – ответил он. – Я же всерьёз. Труд должен остаться. Он должен переродиться в нечто большее, чем воздух. Книга – это фундаментальный плод твоей работы, который покажет, чего ты стоишь. Труд, который воплотился и появился на свет и суд людской.

Я сделал вид, что задумался, и допил своё пиво. Затем неспешно закурил сигарету и спросил себе ещё бокал. Вот стесняюсь я почему-то сказать Степану о своём давнем желании напечатать книгу, а теперь он сам это предложил.

Я затушил сигарету в пепельнице, сделал глоток прохладного пива, и робко произнёс:

– Стёп, а я ведь давно хотел.

– Что именно? – не понял он, будто упустив суть разговора.

– Я о книге.

– А, вон оно что, – вспомнил бармен разговор. – Ты это, не обижайся на меня, я люблю музыку, да и твоя игра мне нравится.

– Не обижаюсь я. Стёп, я давно хотел книгу написать, – начал я о своём тайном желании. – Ещё будучи студентом и приходя к тебе в бар, у меня стали появляться такие мысли. От этой музыки столько образов в голове, что хотелось всё это изложить на бумаге, запечатлеть их, так сказать.

– И что тебе мешало? – спросил он.

– Сам не знаю. Может страх, что меня не поймут.

– Причём тут понимание тебя, если пишешь для себя?

– Ты же сам только что сказал, мол, труд на суд людской?! – напомнил я другу.

– Да, но… – Стёпа призадумался. В этот момент к нам подошёл Ванька и сел за стойку рядом со мной.

– Максим, вот скажи мне, – начал подпитый Иван. – Разве не прекрасен закат?

– Что? – не понял я. – Ты это про что?

– Про солнце, которое медленно уплывает за горизонт, озаряя небо нежным тёплым светом. Про его лучи, едва уловимые, и поле, над которым садится солнце, – расплылся в мечтах Ванька. Не сказать, что он был сильно пьян, но голос был таким певучим, мягким, добрым. И язык самую малость, будто уставший, едва заметно выдавал состояние владельца. – Я про те зёрнышки пшеницы, сквозь которые слегка пробивается свет и, кажется, что дотронешься, и поймаешь лучик солнца. Разве это не прекрасно?

– Конечно, прекрасно, – согласился я.

– Тогда угости меня пивом. Пжаалуста.

– А причём здесь пиво? – я был искренне удивлён его логикой. Как-то не вяжется пиво, поле и закат.

– Угости и объясню, – ответил Ванька.

– Бармен! Бокал пива этому романтику, – попросил я Стёпу.

– Одну минуту, – и начал наполнять бокал прохладным нектаром. – Мне и самому интересно, где же здесь связь.

– Спасибо, друг, – обратился Иван ко мне после того, как перед ним поставили бокал с пивом.

Ванька с минуту смотрел на пузырьки в своём прозрачном бокале, затем пригубил пиво и слизнул со своих усов пенку. И начал повествовать:

– Посмотри на свой бокал. Его стекло запотело, как вечером дымка покрывает речушку прохладным августом. А за дымкой что? Правильно – поле. Поле пшеницы, ржи, ячменя – чего угодно. Вот и в бокале нечто светлое. Посмотри теперь на свет через свой бокал – разве не похоже на закат?

Я попробовал посмотреть через бокал с пивом на тусклый свет ламп в баре, и в чём-то мог согласиться с Иваном. Но какая же фантазия должна быть!

– А пузырьки? – спросил я.

– А пузырьки, друг мой, это ничто иное, как надоедливая мошкара, – ответил он.

Стёпа чуть не упал под стойку – так он расхохотался. Его смех заполнил весь бар. А Ванька знай себе, да пей, но улыбка растеклась по его лицу. Такой довольной морды я у него давно не видел. А смех бармена оказался таким заразительным, что вскоре и я рассмеялся. Да уж, разрядил обстановку Ванька.

* * * * *

По приходу домой вечером я решил немного почитать. Хотя в моём подвыпившем состоянии слова в книге разбегались, строчки плясали, а голова отказывалась воспринимать прочитанное. Через пару страница чтива я отложил это занятие и лёг в постель, но сон не приходил. Ни с того ни с сего разыгралось воображение. Я ведь так и не сказал бармену о своём желании написать книгу, а теперь эта книга будто возникала в голове строчка за строчкой.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем я провалился в сон. А во сне снова книги, книги, строчки, обложки, персонажи, образы… Все такие живые, настоящие эти люди, живут в этих строчках без моего ведома, и новые абзацы появляются не по моему желанию, а по их поведению. Но надо заметить, что позже я разобрал всех этих героев. И почему только они оказались из разных книг? Мефистофель гулял с Иваном Федоровичем, Фауст разговаривал с кем-то возле собора Парижской богоматери, мимо проходил терминатор и разговаривал по телефону с Кафкой…

Ну и сон, головушка будто и не спала. Пришлось делать себе кофе и идти под холодный душ, после чего немного полегчало.

Ближе к обеду зазвонил телефон.

– Максим Викторович, добрый день, – сказал знакомый голос из трубки.

– Добрый, – ответил я.

– У нас тут концерт намечается послезавтра, нужно пару пьес Прокофьева, – сказала своим тонким голосом молодая девушка.

– Оксана, я уже не работаю в филармонии, – ответил я. Эта девушка обычно составляет программу выступлений, ведёт концерты, обзванивает музыкантов в день концерта, дабы они не забыли прийти.

– Как же так? – удивились на том конце провода. – А почему мне не сказали? Я уже включила вас в программу, афиши висят. Без Прокофьева ну ни как!

– Ни чем не могу помочь. Позвоните директору, – сказал я ей. Грубить Оксане Вячеславовне никогда не хотелось, она всегда была мила и добродушна к музыкантам. Улыбалась нам, всячески подбадривала перед игрой, а после концерта не спешила уходить домой и проводила время с нами за чашечкой кофе в ближайшем кафе.

– Хорошо, позвоню, – растерянным голосом ответила Оксана. – Извините, что побеспокоила.

– Ничего, – сказал я. – Всего хорошего.

Почему её никто не предупредил? Хотя, директор у нас не очень адекватный, мог и забыть сказать ей.

Пока я готовил себе завтрак, сон потихоньку формировался в книгу. Точнее все персонажи из сна расформировались по книгам, и всё стало на свои места. Но сон мне очень глубоко запал.

Чуть позже снова зазвонил телефон.

– Максим Викторович, это снова я, – сказала Оксана.

– Да, слушаю.

– Я позвонила директору, он сказал, что никто вас не увольнял, – сказала мне девушка.

Пришла пора и мне удивляться. Только недавно я разговаривал с нашим директором и тот мне отчётливо сказал, что я плохо играю. А теперь, оказывается, меня никто не увольнял.

– Не понял? – спросил я в трубку телефона.

– Вениамин Львович сказал мне, что вы в маленьком отпуске, обдумываете свою трактовку произведений, – говорила Оксана воодушевлённым голоском. Она была явно рада такому повороту. – И послезавтра вы выходите с отпуска, – добавила Оксана.

– Да как же так? Я совершенно не готов! – ответил я. И ведь правда, всё это время как меня уволили, я ни разу не подошёл к домашнему фортепиано. Пальцы одеревенели, а из головы улетучились последние нотные записи вместе с утренним похмельем.